Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы
Таким образом, словом «хозяин» обозначается, во-первых, человек, имеющий собственность (дом, богатство – хозяйство) и имеющий свободу и власть распоряжаться ею. Во-вторых, в состав представлений о «хозяйничании» входит идея жизнестроительства, то есть свободного созидательного труда по благоустройству не только хозяйства, но и семьи. В-третьих, в именовании человека словом «хозяин» обозначается идея некой его автономности, личной выделенности, свободы. Безусловно, с народной точки зрения быть хозяином – это позитивная характеристика человека, его состоятельности перед лицом жизни. Есть пространство, в котором каждому человеку независимо от его материального благополучия и социального положения дано быть хозяином, – это пространство собственного дома и семьи.
Теперь рассмотрим семантику словесной пары: хозяин – хозяйка, то есть муж и жена. Можно ли утверждать, что жена является собственностью своего мужа? Что он является ее хозяином? Мир простонародной русской культуры в этом никогда не сомневался. Однако в мире современной западной цивилизации, к коему мы принадлежим, подобный взгляд на брак выглядит дикостью и анахронизмом. С юридической точки зрения человек вообще не может быть ничьей собственностью. В истории демократических движений в России и Европе огромную роль сыграла борьба за освобождение женщины от домашнего рабства. Но юридический подход с точки зрения прав человека неуместен, когда мы имеем дело с внутренним идеальным пространством любви и свободы, в котором пребывают любящие друг друга супруги, соединенные общей любовью к своим детям. И здесь логика другая. Рассмотрим идеальную модель брака, которую, как нам кажется, имел в виду Пушкин, моделируя ее во множестве сюжетов своих произведений. Любовь, которая должна соединять людей в идеальном браке, состоит в сознательном отдании себя другому, в преодолении собственного эгоизма. Собственностью человек быть не может, потому что он не вещь. У него есть бессмертная душа. Владение супругом в браке возможно, только отдавшись ему до конца. Имеющий опыт любви знает, что тот, кого он любит, полностью владеет его душой, всеми его помыслами и всей его жизнью. В этом смысле любящий муж, безусловно, является хозяином своей жены, а она, естественно, владеет им, своим мужем, с его полного добровольного согласия как хозяйка.
Теперь вглядимся в грамматику выражения «хозяйка его». Здесь обнаруживается некая двусмысленность, так как местоимение «его» одновременно может быть понято и как личное и как притяжательное. Поэтому у местоимения «его» в данном контексте будет три значения, по числу вопросов: хозяйка кого? Хозяйка чего? Хозяйка чья? Ответим на эти вопросы. 1. Супруга станционного смотрителя является хозяйкой Самсона Вырина, то есть полностью им владеет как своей собственностью. 2. Супруга станционного смотрителя управляет его домом и его хозяйством, то есть является домохозяйкой, работницей в доме Самсона Вырина. 3. Супруга Самсона Вырина полностью принадлежит своему хозяину супругу. В итоге мы получили тождество: жена Самсона Вырина – его хозяйка и его собственность, работница в его доме и хозяйка этого дома. Так и должно быть, если брак счастливый, но в земной грешной жизни так далеко не всегда бывает, чтобы жена была и работницей в доме, и хозяйкой дома, и оставалась хозяйкой души мужа даже после своей кончины. Ведь положили его «подле покойной хозяйки его». Смерть ничего не изменила в их соотнесенности друг с другом. И после смерти она остается хозяйкой его, когда уже ни о каком хозяйственном труде не может быть и речи.
Таким образом, на редкость простое и лаконичное, кажущееся бытовым слово, произнесенное пивоваровой женой, по своему содержанию весьма непросто. Это поминальное слово, принадлежащее простонародной культуре, и в нем в свернутом виде оказывается сформулирован и главный итог жизни усопшего, и оно же означает, что по отношению к одинокому старику исполнен последний долг миром, общиной, соседями, которые позаботились о его вечном «доме». Это итог хотя и несчастной жизни (ведь он «спился»), но, в сущности, прожитой, в народной оценке, правильно. Вот, пожалуй, что можно сказать о смотрителе как счастливом супруге и хозяине своего Дома.
На уровне сюжета в повести «Станционный смотритель» противостояние идеи Дома идее Дороги выражено в противоборстве Самсона Вырина гусару Минскому. В дом смотрителя беду приносит появление на станции гусара. Едущий в Петербург богатый офицер меньше всего расположен наслаждаться видом семейной идиллии, царящей в доме смотрителя. Гусар видит красавицу, он смел, решителен, влюблен, готов совершать подвиги, то есть побеждать. И отец Дуни для него – это лишь препятствие, которое необходимо преодолеть. На войне все средства хороши, обман старика – это только военная хитрость.
Гусар – это апологет романтической и авантюристической идеи Дороги и полная противоположность отцу – апологету патриархальной идеи Дома. Дорога предполагает приключение, сулит неизведанное, обещает новые возможности, так как человек Дороги ощущает себя свободным от своего прошлого, творящим свою жизнь прямо здесь и сейчас. Дорога – это испытание и вызов состоятельности личности, ее способности жить собственными ресурсами, опираясь только на свои внутренние качества: ум, смекалку, храбрость, решительность, предприимчивость и т. д.
Чтобы спасти дочь, пешком пройдет до Петербурга отец. Будучи начальником станции, он, тем не менее, не имеет средств на оплату Дороги. Также, в отличие от дверей дома смотрителя, двери Демутова трактира – временного пристанища Минского в столице – закрыты и охраняемы. Тем не менее, станционный смотритель знает «магическое» слово, которое откроет ему доступ к похитителю Дуни. Он просит денщика передать барину, что «старый солдат его спрашивает». Минский выйдет со словами: «Что, брат, тебе нужно?» Обращение молодого богатого блестящего офицера к незнакомому «старому солдату» со словом «брат» – есть речевой жест, приглашающий войти в круг того идеального пространства, где сословное неравенство несущественно, где иерархия чинов отменена, а человек человеку только брат. В то, что «братское» взаимопонимание возможно, верил Самсон Вырин, представившись «старым солдатом», более того, только на это он и надеялся, взывая к состраданию и моля о божеской милости.
В следующее за тем мгновение произойдет узнавание в «брате» обманутого старика отца, и Минский уничтожит это идеальное пространство «братства», во-первых, тем, что о Дуне будет сказано «она уже отвыкла от прежнего своего состояния», т. е. будет обозначена граница, безусловно отделяющая мир Минского от мира смотрителя, во-вторых, тем, что отцу в ответ на его мольбу о «божеской милости» буквально подадут милостыню в виде мятых бумажек.
Образ Минского противоречив: он несомненный виновник всех несчастий старика смотрителя, ибо он – гость, который обманул доверчивого хозяина, он оскорбил и унизил отца, вытолкав его из своего дома и своей жизни как навязчивого попрошайку. Однако, дочитав повесть до конца, мы должны вспомнить, что «честное слово», данное «брату», «старому солдату» («Она будет счастлива, даю тебе честное слово»), Минский сдержал. Старик умер, так и не узнав, что Минский не погубил его дочь, умер в отчаянии, не поверив гусару, хотя основания для веры в счастливый конец, несомненно, были.
Неоднократно в адрес Самсона Вырина раздавался упрек именно в том, что он не сумел поверить в очевидное счастье дочери, что спивается и гибнет он по своей вине. Вот, например, как об этом говорит А. Ахматова: «Образ обиженного маленького человека – родоначальника стольких несчастных героев, трогательного и величественного в своем горе, не должен все же заставить нас забыть о „благополучной развязке“ повести „Станционный смотритель“. К тому же сам Вырин погибает именно потому, что не верит в возможность этой счастливой развязки». [157]
А вот как об этой же вине пишет М. Гершензон: «А погиб смотритель не от существенной напасти; важно, что погибает он из-за тех немецких картинок. Так, как в этих картинках рассказана история блудного сына, так и верит смотритель, и потому, что он верит именно так, ему же все вещи видятся в неверном свете. Дуня, бежав с Минским, вышла на путь своего счастья, Минский действительно любит ее, и она – его; они венчаются, она счастлива, богата, все пошло как нельзя лучше; если бы ложная идея не застилала глаза смотрителю, он постарался бы с самого начала узнать о намерениях Минского и тотчас успокоился бы, и все было бы по-хорошему; он бы был счастлив счастьем Дуни. Но он не хочет, не может видеть вещи такими, каковы они есть. Кажется, как было не поверить, когда Минский, разысканный им в Петербурге, искренно сказал ему: „Не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово“. Как было не поверить, когда, ворвавшись в квартиру Минского, он увидал: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всей роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Но смотритель непоколебимо убежден, что в немецких картинках изображена универсальная истина, что офицер, сманивший Дуню, несомненно, поиграет ею и бросит, – и потому он не видит вещей, впадает в отчаяние и спивается. Почему ходячая мораль пустила в нем такие глубокие корни? Но такова его душевная почва, что она более всего восприимчива к банальным истинам».[158]
