Владимир Звегинцев - Очерки по общему языкознанию
Другие языковеды занимают диаметрально противоположную позицию в этом вопросе. «Языковые и логические категории, — пишет, например, Г. Штейнталь, — являются несовместимыми понятиями, они соотносятся друг с другом так же, как понятия круга и красного»[442]. В другом своем труде он говорит: «Универсальная (логическая) грамматика не более постижима, чем универсальная форма политической конституции или религии, универсальное растение или универсальная форма животного; единственное, что должно нас занимать, — это определение того, какие категории в действительности существуют в языке, не исходя при этом из готовых систем категорий»[443]. И Мадвиг всячески подчеркивал, что «грамматические категории не имеют ничего общего с реальными отношениями вещей как таковых»[444]. Эта точка зрения также имеет своих представителей в современной лингвистике, и даже в большей степени, чем логистическое направление. К ней, по сути говоря, примыкают все представители лингвистического бихейвиоризма и американской дескриптивной лингвистики, стремящиеся обойтись вообще без смысловой стороны языка (подведомственной металингвистике) и сосредоточивающие свои усилия на описании внешней формальной структуры языка. Против каких-либо отношений грамматических категорий с логическими выступают и современные языковеды, придерживающиеся более или менее традиционных и отнюдь не крайних взглядов. Так, В. Грэфф пишет по этому поводу: «Классификации, обнаруживаемые в лингвистической структуре, бессознательны и практичны, но не логичны. Они создаются и употребляются инстинктивно, способствуя организации лингвистического материала и создавая удобную систему знаков для индивидуального выражения и социального общения. Грамматисты не должны стремиться постулировать какие-либо категории, а затем искать их эквиваленты в соответствующих языках… Грамматические и логические классификации обычно расходятся»[445].
Между этими двумя крайними позициями можно обнаружить большое количество промежуточных, даже приблизительное описание которых заняло бы слишком много места. Не вдаваясь в их перечисление, обратимся к свидетельству лингвистического материала, чтобы выяснить, в какой мере он оправдывает выводы описанных двух точек зрения.
Языковеды, занимающиеся вопросом отношения грамматических и логических (покоящихся на обобщении предметов действительности) категорий, обычно указывают на их расхождение. Так, если взять предложение Солнце всходит и заходит, то грамматически оно выражено в формах настоящего времени, но его действие можно одинаково правомерно отнести и к настоящему, и к прошлому, и к будущему времени. Формами настоящего времени мы нередко описываем события, происшедшие в прошлом: Иду я вчера по улице и встречаю своего знакомого. Глагольные формы настоящего времени можно употреблять и для описания будущих действий: Завтра я еду в Ленинград. На различие между грамматическим и объективным временем указывает и неодинаковое количество временных форм в разных языках. В современном английском глагол имеет 12 временных форм (а в древнеанглийском их было всего 2), в немецком 6, в русском 3 (с видовыми модификациями), в арабском 2, а в некоторых языках глагол вообще не имеет временных форм (например, в языке ваи, бытующем в Либерии, nta означает и «я иду», и «я шел», и «я буду идти»). В ряде языков временные различия носят весьма осложненный характер. Так, глагол ненецкого языка имеет две временные формы — одну специально для прошедшего времени и другую для обозначения настоящего, прошедшего и будущего (например, шлем — «я живу», «я жил» и «я буду жить»). В некоторых языках временные значения не обязательно связываются с глаголом. В эскимосском языке Аляски ningia — «холод», «мороз» имеет прошедшую форму ninglithluk и будущую ninglikak: из puvok — «дым» можно образовать прошедшую форму puyuthluk — «то, что было дымом» и будущую puyoqkak — «то, что будет дымом» — слово, употребляемое для обозначения пороха[446]. В языке хупа (язык американских индейцев) суффикс neen обозначает прошедшее время и употребляется как при глаголах, так и при именах: xontaneen — «дом в развалинах (бывший дом)», xoutneen — «его покойная жена (жена в прошлом)» и т. д.[447].
Такие же несоответствия мы обнаруживаем и в числе. Употребляя в русском выражении мы с тобой, вы с братом, мы допускаем логическую нелепость, так как, например, в выражении мы с тобой речь идет не о каком-то множестве (мы), к которому добавляется еще кто-то (с тобой), но это мы уже включает это добавление (с тобой). Так называемые вежливые формы обращения Вы (Вам, Ваш и пр.) и архаические они, оне также обнаруживают противоречия между грамматической формой и реальным содержанием, что приводит и к нарушениям грамматического согласования: Вы сегодня не такая как вчера (вместо не такие). Неправильны с логической точки зрения и выражения типа хорошее вино делают в Грузии, из рыбы мы едим только щуку и сазана (ср. так называемое «неизменяемое» множественное число в английском many fish и датском mange fisk — «много рыбы»). Логические неправильности в грамматическом выражении числа проявляются многообразными способами. Ср., например, такие несовпадения, как в англ. the people, русск. люди и немецк. die Leute. В современном исландском языке в einir sokkar — «пара носков» наличествует своеобразное множественное число от einn — «один», Сложно обстоит дело с обозначением парных предметов, например: очки — нем. eine Brille, англ. a pair of spectacles, франц. une paire de lunettes, датск, et par briller. В венгерском языке, когда по-русски говорят у меня слабые глаза (мн. ч.), у него дрожат руки (мн. ч.), существительные употребляются в единственном числе; а szemem (eд. ч.) gyenge, reszketakeze (ед. ч.). Такое употребление приводит к тому, что в отношении одного глаза или ноги вводится обозначение fйl — «половина»: fйlszemmel — «одним глазом» (буквально «половиной глаза»), fйllбbarasбnta — «хромой на одну ногу» (буквально «хромой на половину ноги»).
Если обратиться к категории рода, то и в этом случае обнаруживаются прямые несоответствия, которые можно продемонстрировать на следующих сопоставлениях примеров из русского, немецкого и французского языков: солдат — der Soldat — le soldat (естеств. род. — мужск., грамм. род — мужск.); дочь — die Tochter — la fille (естеств. род — женск., грамм, род — женск.), воробей — der Sperling — le cheval (естеств. род — женск. и мужск., грамм, род — мужск.), мышь — die Maus — la souris (естеств. род. — женск. и мужск., грамм, род — женск.), das Pferd (естеств. род — мужск. и женск., грамм, род. — средн.); das Weib (естеств. род — женск., грамм. род — средн.); комната — die Frucht — la table (естеств. род — нет, грамм. род — женск.) и т. д.[448].
В каждом языке можно обнаружить значительное количество подобных логических неправильностей и несоответствий. Они и дают некоторым языковедам основания для обвинения языка в нелогичности или даже алогичности. Но действительно ли примеры, подобные приведенным выше, оправдывают такой вывод?
При прямом сопоставлении логических и грамматических категорий между ними устанавливается значительное расхождение. Это обстоятельство дает основание утверждать только то, что грамматические значения никак нельзя отождествлять с логическими понятиями. Но значит ли это, что надо вдаваться в другую крайность и отрицать вообще всякую связь между логическими и грамматическими категориями? Если отказаться от прямолинейного сопоставления логических понятий и грамматических значений (что необходимо только для доказательства равнозначности грамматических и логических категорий), то такой вывод отнюдь не обязателен. Можно ли утверждать, что грамматические значения совершенно независимы от логических понятий и в той или иной мере не отражают эти последние? Для такого утверждения нет, конечно, никаких оснований. Если между понятиями и грамматическими значениями нет прямого параллелизма, то между ними нет и разрыва. Всякий раз, когда мы пытаемся осмыслить сущность грамматического значения, мы неизбежно приходим в конечном счете к понятию. Не случайно так трудно провести демаркационную линию между грамматическим и лексическим значением, а связь последнего с понятием совершенно очевидна.
Зависимость грамматических значений от понятий очень тонко подметил О. Есперсен. Описав на основании чисто грамматических признаков ряд синтаксических категорий, он пишет далее: «Мы установили все эти синтаксические понятия и категории, ни на минуту не выходя за пределы сферы грамматики, но, как только мы зададимся вопросом, что за ними стоит, мы тотчас же из области языка вступаем во внешний мир (конечно, в той его форме, в какой он отражается в человеческом сознании) или в сферу мышления. Так, многие из перечисленных выше категорий обнаруживают очевидное отношение к сфере вещей: грамматическая категория числа совершенно ясно соответствует существующему во внешнем мире различию между «одним» и тем, что «больше одного»; чтобы осмыслить различные грамматические времена — настоящее, имперфект и т. д., — необходимо соотнестись с объективным понятием «времени»; различия трех грамматических лиц соответствуют естественному различию между говорящим человеком, человеком, к которому обращена речь, и человеком, находящимся вне данной речевой коммуникации. У ряда других категорий их совпадение с предметами и явлениями, находящимися за пределами языка, не столь очевидно. Поэтому-то так часто безнадежно запутываются те ученые, которые стремятся установить такое соответствие и, например, полагают, что грамматическое различие между существительным и прилагательным совпадает с различием внешнего мира между субстанцией и качеством, или пытаются построить «логическую» систему падежей и наклонений… Внешний мир, отражающийся в человеческом сознании, чрезвычайно сложен и поэтому не следует ожидать, что люди всегда находят наиболее простой и точный способ обозначения для мириадов явлений и всего многообразия существующих между ними отношений, о которых им надо сообщить друг другу. По этой причине соответствие между грамматическими категориями и категориями внешнего мира никогда не бывает полным и повсюду мы обнаруживаем самые необычные и курьезные переплетения и перекрещивания»[449].
