Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Два года спустя после швейцарских встреч общение Волошина с Вячеславом Ивановым возобновилось в Петербурге. Объявившись там 20 сентября 1906 г., Волошин в тот же день побывал на «башне», где познакомился с М. Кузминым, С. Городецким, Б. Леманом и другими постоянными посетителями ивановской квартиры; рассказав об этом визите в письме к жене, Маргарите Волошиной (урожд. Сабашниковой), он признался, что встреча с Ивановым и новые знакомства произвели на него «самое сильное впечатление» («О! моя голова разрывается от впечатлений и чувств…»), и выразил решительное пожелание: «Надо жить в Петербурге».[946] 22 сентября Волошин – вновь у Иванова: говорили «обо всем самом важном, об индивидуализме, об оккультизме, о Дионисе, об Иуде, о пророчественности, о молодой поэзии»; «Я тебе не могу сказать, как меня поразила и потрясла вся художественная атмосфера ‹…› это как ключ живой воды», – признается Волошин жене, призывая ее приехать в Петербург.[947] В тот же день Волошин спустился двумя этажами ниже, в художественную школу Е. Н. Званцевой, располагавшуюся на пятом этаже дома на углу Таврической и Тверской улиц, и договорился с хозяйкой о найме у нее комнат для проживания (первоначально договаривались о трех, выделено было две). Маргарита Волошина, бывшая в те дни в Москве, выразила готовность обосноваться в Петербурге, и около 10 октября супруги поселились в комнатах у Званцевой.
Осенне-зимний сезон 1906–1907 гг. в Петербурге оказался для Волошина одним из самых ярких и значимых периодов его биографии. В течение нескольких месяцев он интенсивно участвует в литературной жизни, постоянно общается с петербургскими писателями, художниками, общественными деятелями, причем в большинстве случаев эти контакты завязываются и развиваются в квартире Вячеслава Иванова. Поначалу Волошин с женой изо дня в день бывают на «башне», а в середине января 1907 г. они переселяются из комнат Званцевой непосредственно в квартиру Ивановых. Дружеское сближение с Ивановым и его женой, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, отчасти приглушило у Волошина ту беспримесную восторженность, которую он выказывал под воздействием первых встреч и бесед, приоткрыло какие-то неожиданные, потаенные стороны личности автора «Кормчих Звезд», но ни на толику не умалило ее притягательности. «С Вяч<еславом> Ив<ановичем> у нас большая дружба ‹…› и беседы с ним дают мне страшно много, – писал Волошин 31 декабря 1906 г. А. В. Гольштейн. – ‹…› Я вижу и чувствую, что в нем, в самой глубине его натуры, есть много жуткого и страшного, иногда чувствуешь, что это его жжет изнутри, но эта борьба и присутствие в нем чего-то непонятного только привлекает меня к нему и заставляет его больше ценить и уважать. У него особая сила оплодотворять мозг друго<го>, будить, понуждать к работе, и я многим обязан ему в том творческом подъеме, который у меня теперь».[948]
Осознававшийся Волошиным творческий подъем, в значительной мере стимулированный общением с Ивановым и его окружением, нашел тогда свое зримое воплощение в двух сферах его деятельности – как поэта и как литературного критика. В конце 1906 г. Волошин сформировал свой первый сборник стихотворений для издательства «Оры» (тогда же организованного Ивановым и опубликовавшего ряд книг авторов из ближайшего «башенного» круга); эта небольшая книжка, объявленная под заглавием «Ad Rosam» и позже переименованная в «Звезду-полынь», должна была выйти в свет в феврале 1907 г., однако издание не состоялось (главным образом по причине последовавшего вскоре осложнения отношений Иванова и Волошина и нежелания последнего выступать под маркой «Ор»).[949] В конце 1906 г. Волошин приступил также к работе над серией статей для петербургской газеты «Русь» под авторской рубрикой «Лики творчества»; первая статья этого цикла была опубликована 9 декабря 1906 г. В последующих статьях цикла предметом рассмотрения главным образом были либо книги, выпущенные издательством «Оры» («Эрос» Вяч. Иванова), либо произведения писателей, с которыми Волошин регулярно встречался у Иванова: «Ярь» С. Городецкого, «Нечаянная Радость» А. Блока, «Александрийские песни» М. Кузмина, «Посолонь» А. Ремизова. В цитированном выше письме к А. В. Гольштейн Волошин сообщал: «“Лики Творчества” имеют успех и очень читаются в Петербурге, что весьма подняло мое положение в “Руси” – меня очень часто и охотно печатают».[950]
«Башенный» быт, взаимоотношения завсегдатаев ивановской квартиры, темы, бывшие предметом дискуссий на многолюдных собраниях по средам, обследованы достаточно детально в ряде статей и публикаций,[951] поэтому в данном случае нет необходимости в их новой развернутой характеристике. Необходимо, однако, отметить, что «башенные» встречи и собеседования, получив известность в широких общественных кругах, далеко не всегда встречали сочувственную и доброжелательную реакцию. При этом слухи и кривотолки, раздуваемые и поощряемые в основном благодаря незнанию действительного положения дел, рождались преимущественно под воздействием игровой экспериментальной эротической атмосферы, окутывавшей ивановскую «башню из слоновой кости», представляли собой своего рода «профанную» реакцию на нее. В частности, «башенные» собрания зимы 1906–1907 гг. проходили на фоне инициированного широкой печатью литературного скандала, прямым образом касавшегося ближайших и постоянных участников этих собраний – М. А. Кузмина и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал.
Ноябрьский номер журнала «Весы» за 1906 г. был полностью отведен роману Кузмина «Крылья». В январе 1907 г. издательством «Оры» была выпущена в свет повесть Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода». Обе книги вызвали общественное негодование, поскольку в них затрагивалась тема однополой любви; касания «запретной» проблематики, не бывшей ранее предметом непосредственного литературного отображения, были расценены критикой как внесение в художественное творчество «порнографического элемента». «Тридцать три урода» появились в продаже 16 января 1907 г., 23 января на книгу был наложен арест, который все же вскоре, в феврале, был снят; «Крылья» официально не преследовались, однако вызвали в читательской среде и в печати гораздо более бурную реакцию отторжения, чем «Тридцать три урода», само имя Кузмина усилиями газетчиков и фельетонистов превратилось в литературный жупел.[952]
Неподготовленному современному читателю, вероятно, трудно понять, почему вызвало такой резонанс произведение, лишенное каких-либо скабрезных или хотя бы пикантных эпизодов и деталей, крайне лаконичное и предельно сдержанное в описании любовных взаимоотношений – в особенности на фоне русской художественной прозы начала XX века, обрисовывавшей эротические ситуации зачастую с достаточно натуралистическими подробностями. Однако в случае с Кузминым «порнографией» считалось не столько смакование недозволенных к словесному изображению реалий, сколько тема гомосексуальных отношений как таковая. Ее литература тогда не знала, сама проблема считалась нелитературной, не могущей быть в центре эстетического освоения. Характерно, что предметом состоявшегося в Англии десятью годами ранее судебного процесса над Оскаром Уайльдом были исключительно взаимоотношения писателя с лордом Альфредом Дугласом, но отнюдь не его произведения, в которых инкриминировавшиеся обвинения дополнительного подкрепления найти не могли; «жизнь» и «творчество» в данном случае были четко отделены друг от друга. Совсем наоборот обстояло дело в ивановском окружении. Вызвавшие бурю негодования произведения ближайших участников «башенного» «симпосиона» вполне вписывались в экспериментальную «жизнетворческую» программу, затрагивавшую область Эроса, в круг метафизических идей и этико-психологических изысканий, разрабатывавшихся тогда Ивановым. «Всегда было желание у В. Иванова превратить общение людей в Платоновский симпозион, всегда призывал он Эрос, – подчеркивает Н. А. Бердяев в мемуарно-аналитическом очерке «Ивановские среды». – Вспоминаю беседу об Эросе, одну из центральных тем “сред”. Образовался настоящий симпозион, и речи о любви произносили столь различные люди, как сам хозяин Вячеслав Иванов, приехавший из Москвы Андрей Белый и изящный проф. Ф. Ф. Зелинский и А. Луначарский, видевший в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса, и один материалист, который ничего не признавал, кроме физиологических процессов».[953] Идеи Иванова оказывали стимулирующее воздействие на многих участников «башенных» бдений, и прежде всего на Волошина.
С собственным толкованием и развитием построений, воспринятых от Вячеслава Иванова, Волошин выступил на «башне» в ночь с 14 на 15 февраля 1907 г.; Л. Д. Зиновьева-Аннибал сообщила об этом собрании в письме к М. М. Замятниной от 17 февраля: «Новая Среда – гигант. Человек 70. ‹…› Реферат Волошина открыл диспут: “Новые пути Эроса”. Вячеслав сымпровизировал речь поразительной цельности, меткости, глубины и правды ‹…› перейдя к области Эроса, говорил дивно о том, что, в сущности, вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу, что нет больше ни этики, ни эстетики – обе сводятся к эротике, и всякое дерзновение, рожденное Эросом, – свято. Постыден лишь Гедонизм».[954] Волошин выступил с публичной лекцией на ту же тему – «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову “Пиру”)», – которую прочитал 27 февраля 1907 г. в Московском Литературно-Художественном кружке, вызвав сильный скандальный эффект.[955] В беловой рукописи «Путей Эроса» имеется фрагмент, не вошедший в окончательный машинописный текст, в котором содержится интерпретация «Крыльев» Кузмина – в плане изображения «в нашем обществе тех же путей Эроса, о которых говорят Платоновы юноши».[956]
