Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин
Parmenides hat gesagt «man denkt das nicht, was nicht ist» – wir sind am anderen Ende und sagen «was gedacht werden kann, muß sicherlich eine Fiktion sein». Denken hat keinen Griff auf Reales, sondern nur auf… [131]
Не будем придираться к оборванности афоризма, к некорректности цитирования Парменида. В этой записи Ницше есть достоинство трезвого отказа от гадания на мысли, которое не лучше гадания на слове или на картах. Перебирание мыслей кончается. Надо усвоить себе привычку знать, что то, что дает жизнь мысли, – как вещь, которая отбросила тень: если бы не было вещи, не было бы и тени; и когда, приложив палец к экрану, мы улавливаем слово, вещь или часть схемы и, допустим, часть плана города развертывается, то ум программиста, заложивший эти команды в компьютер, никак не развертывается, – и хотя программист знал, возможно, больше, чем вложил в программу, сколько бы мы ни прижимали палец к экрану, он не скажет об этом ничего. Хорошо у Монтеня:
Si, de fortune, vous fichez votre pensée à vouloir prendre son être, ce sera ne plus ne moins que qui voudrait empoigner de l’eau[132].
Во всех трех случаях, у Канта, Ницше и Монтеня, речь идет одинаково об усилии, о применении мысли – примерно таком же, как протягивают руку чтобы взять или что-то сделать рукой. – Но вот движение или неподвижность руки при разговоре. Рука не применяется (если это только не жестикуляция глухонемых); если заснятую пленку показать самому тому человеку, который жестикулировал, он скорее всего смутится, может быть останется доволен: руки будут или противоречить тому, что он говорил, или подтверждать, но во всяком случае у них окажется свой смысл, независимо от того, какой я в них вкладываю или если я никакой в них вообще не вкладывал.
На мысль это перенести нужно, и это важно. Мысль тоже может быть с нашим смыслом – и она может быть со своим смыслом. Как у рук может быть своя жизнь во время разговора, или ходьбы, или у танцующих (т. е. кроме хореографии предписанной еще и своя выразительность), так и у мысли может быть своя уместность, своя жизнь. Тогда мысль такая, что мы не руководим ею с нашей стороны, а удивляемся или осмысливаем ее с нашей стороны. Как и движение рук, она может и смутить, чаще всего смущает, и чтобы она не смущала, она сдерживается, как движения рук сдерживаются, когда удерживаются от природной мимики. – Из-за того что мысль нами давно сдерживается, направляется, мы не имеем права говорить, что природная мысль бывает редко или иногда: мы не очень хорошо знаем, когда и как бывает сама мысль, потому что много управляем ею.
Толстой о неуправляемой мысли. Повторим цитату, которая уже прошла у нас неразобранной:
Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою – и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней. И это бывает очень радостно. (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>)
Здесь в ряде мысль-слово-дело Толстой вовсе даже не замечает, что говорит сначала мысль, а потом то же самое называет слово – настолько это для него само собой разумеется – и тут же переходит: нет, не слова, а дело. И в том же ряду жизнь и радость. Это бывает во время прогулок, т. е. заведомо ненаправленно. Бывает само: Толстой спрашивает, что это такое, что тут происходит.
На этом пока и остановим разбор. Слишком трудные вещи, чтобы можно было двигаться быстро. Я понимаю это место Толстого так, что мысль, она же слово, должна быть отпущена – гулять. Наверное, это не всегда безопасно допускать. Но только так можно отпустить ее в природу. Тогда мысль это дело. Не в смысле сделанного, поделки, а в смысле бытия. Работа мысли тогда возможна – настоящая – с сохранением первого такта, этого отпускания мысли в ее природу, или неизвлечения, невынимания мысли из ее естественности. Т. е. сохранения ее своей, родной стихии, несделанности.
Мысль, стало быть, как природу надо оставить в покое. Тело свое Толстой тоже оставил в покое: он продолжал есть господскую еду, ездить на рессорных резиновых колясках. Не тронул он и семью: все жили как придется. Больших реформ в хозяйстве он не делал. Его работа в поле, шитье сапог был естественный осмосис, врастание в то, что шло вокруг. Что же тогда принадлежало собственно ему, что у него оставалось. То, что надо назвать практической феноменологией. Это работа с тем, что и как мы видим, на что обращаем внимание. Постепенно осыпается, отслаивается то, в чём много фигур, разных и меняющихся, но что вовсе не меняет или мало меняет наши глаза. А охота идет, господа, за изменением глаз: это важнее и крупнее, от этого меняется наш мир. Другое, которое всего ближе нам и важнее, – это наши же собственные другие глаза. Они всё важнее для Толстого с годами, калейдоскоп наблюдаемого сохраняет значение единственно только как подталкивающий к изменению глаз. Как мы уже читали на прошлой паре:
(Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в своей власти.
В нашей власти изменение наших глаз. Изменение поведения? Оно невозможно так же, как, Витгенштейн говорит, нет никаких способов для меня вмешаться в мир и как-то подействовать на него. (Я одергивал себя до сих пор, когда само собой напрашивалось комментировать Толстого через Витгенштейна; больше не буду так делать и просто буду считать витгенштейновское зрение интерпретацией толстовского.) На известной схеме Витгенштейна мир открыт глазу, который не может видеть сам себя. В видимом глаз не может изменить ничего.
6.373: Мир не зависит
