Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Шиппи Том
План и содержание книги
Таким образом, в шести главах своей книги я стремлюсь не только рассмотреть множество источников, вдохновивших Толкина на описание Средиземья, но и показать, почему оно само стало жизненно необходимым источником вдохновения для множества читателей в условиях современной действительности. В каком-то смысле я не придерживался хронологического порядка. Теперь мы знаем то, чего не знали тогда, когда я работал над первой редакцией «Дороги в Средьземелье»: большую часть жизни Толкин посвятил составлению сборника легенд, который в итоге был опубликован посмертно в книгах «Сильмариллион», «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья» и двенадцатитомной «Истории Средиземья»[8]. Значительная их часть была собрана еще до написания «Хоббита» и «Властелина колец», он обращался к ним и в течение долгих лет, пока создавал эти два своих произведения, и уже после их публикации. Если бы мы ставили перед собой цель проследить развитие Толкина как писателя, логично было бы начать с начала, а «Хоббита» и «Властелина колец» рассматривать как ответвления, которыми они в каком-то смысле и являются. Но для того чтобы увидеть его влияние на свою эпоху и его взаимодействие с ней, следует признать наиболее значимыми его произведениями именно эти две книги о хоббитах, поэтому начну я именно с них.
В первой главе я, в частности, рассматриваю литературную функцию хоббитов в лице Бильбо Бэггинса[9]. Я выдвигаю утверждение о том, что они прежде всего являются анахронизмами, существами из мира времен юности Толкина, которые, как и Бильбо, были втянуты в гораздо более древний героический мир гномов и драконов, варгов и медведей-оборотней. Однако Толкин, будучи филологом и одновременно ветераном пехотных войск, глубоко осознавал наличие преемственности между героическим и нынешним мирами. Значительная часть древнеанглийских слов ничем не отличается от современных, многие ситуации, по-видимому, повторяются. В то же время Роберт Грейвз, который был практически современником Толкина, рассказывает в своих мемуарах, опубликованных в 1929 году под названием «Со всем этим покончено» (Goodbye to All That), что, когда в 1919 году он поступил в Оксфордский университет, его преподаватель англосаксонского языка (интересно, кто это был?) с презрением отозвался о своем собственном предмете, назвав его неинтересным и неактуальным. Грейвз с ним не согласился:
Вот Беовульф, завернувшись в одеяло, лежит среди взвода пьяных танов, расквартированных на Готланде; вот Юдифь совершает променад в штабную палатку Олоферна; вот в битве под Брунанбургом идут в ход штыки и свинчатки, — многим из нас это стало куда ближе, чем атмосфера гостиных и охотничьих парков XVIII века.
Грейвз намеренно употребляет анахронизмы: «взвод», «расквартированный», «штабная палатка», «свинчатка» — это современные слова, которые вошли в активное употребление после Первой мировой войны. «Променад» — эвфемизм, бывший в ходу у солдат. А вот «таны» — совершенно архаичное слово. В то же время Грейвз как раз и отрицает всякий смысл анахронизма. В каком-то смысле «Хоббит» выполняет аналогичную задачу, но гораздо более сложную и масштабную. Он вводит читателей — даже детей — в совершенно незнакомый мир, но затем указывает им на то, что он не такой уж и незнакомый, что они в некотором роде могут считать его своим по праву рождения. В книге часто используется смешение стилей — языковых, нравственных, поведенческих, — но в конце демонстрируется единство и взаимопонимание на уровне более глубоком, нежели стилистический.
После того как Средиземье воплотилось в воображаемом пространстве, было бы относительно несложно написать продолжение книги, которое издатель Толкина немедленно у него потребовал. Во второй главе говорится о проблемах, с которыми столкнулся Толкин при создании «Властелина колец», — как творческих, так и организационных, — ставших особенно очевидными после публикации первых черновиков книги. Эти черновики способны обескуражить энтузиастов, поскольку из них, в том числе, очевидно, что те четкие тематические закономерности, которые отмечают многие критики (и я в том числе), судя по всему, вечно добавлялись задним числом.
Начиная писать книгу, Толкин в буквальном смысле не представлял, куда направляется. Однако в конце концов ему удалось не только безошибочно согласовать все закономерности культурных противопоставлений и культурных параллелей и выдержать все произведение в духе продуманной скрытой иронии, но и привязать всю его структуру к тщательно выверенной хронологии, которую он привел в Приложении В. На мой взгляд (насколько я могу судить), это одно из основных отличий «Властелина колец» от подражаний. Ни один профессиональный писатель, ориентированный на коммерческий успех, не стал бы даже пытаться провести такую сложную работу, требующую такого внимания от читателей. Однако и в структуре книги в целом, и в построении основных ее разделов, таких как глава «Совет», Толкин смог выплести невероятно сложную «нить» повествования, которая в лучших сказительных традициях воздействует даже на тех, кто этого не осознает, и заслуживает того, чтобы воздать ей должное.
В третьей и четвертой главах анализируются две наиболее современные темы, затронутые во «Властелине колец», — зло и мифы. Как уже говорилось выше, можно считать Толкина одним из представителей группы авторов, получивших психологическую травму, — все они были выдающимися писателями (большинство занимает высокие места в опросах, подобных тому, что провел «Уотерстоун») и все творили в жанре фэнтези или притчи. Помимо авторов, упомянутых на стр. 17 (Толкина, Оруэлла, Голдинга, Воннегута), к этой группе можно отнести К. С. Льюиса, Т. Х. Уайта и Джозефа Хеллера. Кто-то из них получил огнестрельные ранения (и Оруэлл, и Льюис были ранены в бою и едва выжили), кто-то пережил бомбежку (Воннегут находился в Дрездене в ту ночь, когда город был разрушен). Урсула Ле Гуин не сталкивалась с насилием напрямую, но ее мать, Теодора Крёбер, написала три разные книги об Иши — последнем из калифорнийских индейцев племени яхи, которое было полностью уничтожено поселенцами. Таким образом, большинства этих авторов близко или даже напрямую коснулись самые страшные явления ХХ века, которых не бывало и не могло быть раньше: битва на Сомме, бомбардировки Герники и Дрездена, ужасы концлагеря Бельзен, индустриализация военного дела, геноцид.
Можно сказать, что этот разный, но похожий опыт заставил всех представителей данной группы авторов задаться фундаментальным вопросом. Они были глубоко убеждены: то, что им довелось пережить, безоговорочно является злом. Кроме того, они ощущали — как и Грейвз, которого я цитировал выше, но гораздо глубже, — что объяснения, которые давали этим явлениям официальные органы в их культуре, были безнадежно несоответствующими, устаревшими, в лучшем случае не имеющими отношения к делу, а в худшем — таким же злом. Вернувшись из Испании, Оруэлл столкнулся с тем, что его личный опыт, в том числе ранение, считается незначительным происшествием, политическим заблуждением. Воннегут двадцать лет думал о том, как описать центральное событие своей жизни — разрушение Дрездена, — чтобы оно произвело впечатление на окружающих, предпочитавших отрицать случившееся или не думать о нем. При этом в нравственной философии современной этим писателям эпохи и культуры главенствовали такие мыслители, как Бертран Расселл (кстати, он, как и Толкин, публиковался у Стэнли Анвина и в своем юбилейном сборнике, вышедшем в 1967 году, был назван «философом века»). Но что Расселл мог сказать Льюису, например, о том, что тому пришлось пережить во Фландрии? Во время Первой мировой войны Расселл был пацифистом — это достойная позиция, но не слишком полезная для писателей, получивших психологическую травму, а кроме того, как с болью понял Расселл, когда вспыхнула Вторая мировая война, в некоторых обстоятельствах совершенно несостоятельная. Одним из аспектов полученной писателями травмы стало то, что искать объяснения им пришлось самостоятельно.
