Наталья Лихина - Актуальные проблемы современной русской литературы: Постмодернизм
Множественность смыслов и способов интерпретации образов и идей стихотворения позволяет говорить о влиянии на творчество А. Вознесенского в последних его произведениях деконструктивистской философии, наличию в его художественном мире постмодернистских настроений.
Пафос отрицания реальности в литературе данного направления иногда реализуется в мотиве странствия, путешествия (чаще всего в воображении героя), плавания, лишенного временных и пространственных координат и целеполагания.
В этом отношении интересно сопоставить два произведения, где в той или иной форме присутствует этот мотив, как бы ни показалась неожиданной эта параллель: «История мира в 10½ главах»[30] современного английского писателя Дж. Барнса и нашего соотечественника, драматурга Н. Коляды.
Весь текст Д. Барнса строится на создании некоего антисюжета с разорванной фабулой, где вся мировая история представлена в чехарде эпох, мозаике пейзажей, хаотичном мелькании персонажей, переосмыслении классических сюжетов мировой истории и литературы: Книга Иова, Иона в чреве кита, средневековые диспуты схоластов (гениально стилизованные писателем) о том, сколько ангелов помещается на острие иглы, трагикомические эпизоды современности и т. д. Структурно текст представляет из себя жанровый калейдоскоп (из осколочков собирается имитирующее жанр подобие, куда включается травестия, дегероизирующая мифология, эстетический трактат, философская эссеистика, репортаж в виде писем и телеграмм, вестерн, псевдоисторический боевик и т. д.). Целостность мира и культуры полностью разрушена. Единство создается по законам сцепления лишь мотивом плавания. «И корабль плывет»… Метафорой бессмысленного движения в пустоте оказывается Ноев Ковчег, плывущий в никуда, поскольку, кроме «всех тварей по паре» на его борту оказалось пять жуков-древоточцев, от имени которых и ведется повествование. Создается грандиозная картина мира, в основании которого изначально образовалась трещина, который насквозь прогнил и скоро рухнет. Внешнее существование мира бессмысленно, так он медленно и верно с начала его основания подтачивается изнутри. Мир конечен уже в самом своем начале.
«Нелюдимо наше море» Н. Коляды в форме притчи и трагифарса несет в себе ту же идею. Метафорический тонущий корабль-дом (своеобразный Ноев Ковчег) становится символом онтологического неблагополучия.
Советская коммуналка, затопляемая нечистотами, рваная майка вместо паруса, герои, как будто запрограммированные творить пакости, гадости, зло, — вот предметный образ реальности, конструируемой в художественном мире Н. Коляды.
Ставится проблема несовместимости людей, оказавшихся в пределах не только этого своеобразного Ноева Ковчега, а всего земного пространства.
Писатель погружает своих героев в стихию недифференцированного хаоса, проверяя их человеческую состоятельность низкой действительностью. Исследуя человеческую душу в ситуации разобщения-единения, отчуждения-согласия, понимания-вражды, озлобления-примирения, писатель оставляет за героями право предпочесть добро злу, но этот выбор остается проблематичным и вынесен за рамки фабулы.
Обнаруживается онтологический тупик, люди оказываются в ловушке своего низменного существования, но выход найти должны они сами. Мечты, сны, фантазии, иллюзии и жестокое зрение, брутальность реального. Богохульство соседствует с верой, молитва с проклятиями — человеческая жизнь потеряла путеводные ориентиры, трансформировалась в образ «погибшей души», странствующей в пустоте бытия. Ноев Ковчег, перенаселенный, перегруженный не только обитателями мира, но и всевозможными пороками, имя которым Зло мира, плывет в Никуда, без руля и ветрил, без цели и смысла. Подобный эсхатологический мотив объединяет многие произведения литературы постмодернистского мироощущения.
Блуждание, плавание, странствие, полет, путешествие и т. д. — все лексемы, которые несут в себе значение движения, оказываются знаками статики, остановки, конечности мира, обреченного уже в самом начале своей истории.
Проблема отношения искусства к действительности непосредственно связана со словесно-образным способом ее воспроизведения.
Исследователями никогда не оспаривался семиотический характер искусства модернизма, авангарда. Постмодернизм, как и авангард, в определенной степени оказывается знаковой системой для посвященных. В зависимости от восприятия: «шляпа или удав, проглотивший кролика», если вспомнить А. де Сент-Экзюпери, — искусство постмодернизма и находит своих почитателей.
Сигналы, знаки, опорные слова, «смысл бессмыслицы» — на этом основывается творчество многих современных писателей, причем эти сигналы, знаки, символы, как правило, оказываются ложными.
В этом аспекте искусство постмодернизма характеризуется заменой информирующей манеры концентрированно-образной, кодированной.
Наиболее интересным писателем, работающим в русле подобной эстетики, является Владимир Сорокин.
А. Генис усматривает в стиле В. Сорокина элементы абсурда. Дикие фразы вроде «Молочное видо — сисло потненько», которой заканчивается рассказ «Кисет», по мнению исследователя, служат знаком поэтики необъяснимого. Их нельзя расшифровать, но можно использовать. Сорокин занимается нечеловекоподобным искусством. Чтобы понять, зачем ему понадобились загадочные «вида», можно привлечь аналогию из математики. В ней существует понятие, не имеющее смысла, например, мнимое число — корень из минус единицы. Математики, пользуясь тем, чего не может быть, тем, чего они даже не могут себе представить, приходят к вполне внятным и практическим результатам[31].
Необходимо вспомнить, что именно на этом «сломался», например, герой замятинского романа «Мы» Д-503, верящий, что можно проинтегрировать все, «от Шекспира до кретина». На вещах, познание которых недостижимо, а интерпретаций множество, строится поэтика абсурда, ставшая составным элементом эстетики постмодернизма.
Когда в 1915 году «Черный квадрат» К. Малевича был повешен, как икона, в красном углу зала, эстет А. Бенуа заметил: «Несомненно, это и есть та икона, которую господа футуристы ставят вместо иконы мадонны». Сам Малевич в Манифесте 1922 года писал: «Действительность не может быть ни представлена, ни познаваема. Через блаженный покой и созерцание можно будет идти к Богу, через вчувствование, интуицию»[32].
Для искусства нового времени тоже характерна нулевая текстовость объектов, «аскеза смысла» (выражение Т. Адорно).
Показательным признаком творчества В. Сорокина стало изображение мира как системы («хаосферы») распавшихся знаков.
Например, в рассказе «Заседание завкома» воссоздается некая «шизореальность» (выражение А. Гениса), сначала даются протокольно подробные зарисовки, выдержанные в стилистике официального мероприятия, на котором «прорабатывается» нерадивый рабочий, пьяница и прогульщик Витька Пискунов, а потом происходит резкий переход к действию, напоминающему пиршество каннибалов, начинают действовать законы абсурда. Этот переход не имеет четкой границы, не объясняется никакими причинами, мотивами, логикой. Происходит сдвиг в реальности, «тектоническая подвижка», разлом в пространственно-временном состоянии мира, что сопровождается взрывом знаковой системы с последующей аннигиляцией смысла.
Как пишет А. Генис, в одном из фрагментов романа «Норма», написанном под классиков, воскрешающем чеховский быт, тургеневскую любовь и бунинскую ностальгию, текст должен был исполнять роль подлинной жизни, являть собой естественное, исходное, нормальное положение вещей, отпадение от которой и привело к чудовищной «норме» (поедание экскрементов по кем-то выше утвержденному плану). Но Сорокин искусным маневром разрушает им же созданную иллюзию. Неожиданно без всякой мотивировки в этот точно стилизованный под классиков текст прорывается грубая матерная реплика. Она протыкает, как воздушный шарик, фальшивую ценность этой как бы истинной вселенной. Так последовательно до педантизма и изобретательно до отвращения Сорокин разоблачает ложно обозначаемое, демонстрируя метафизическую пустоту, оставшуюся на месте распавшегося знака. Этой пустоте в романе соответствуют либо строчки бесконечно повторяющейся буквы «а», либо абракадабра, либо просто чистые страницы[33].
Так и в «Заседании завкома» разрушенный диалог, до этого изобилующий производственной лексикой и идиотскими канцеляризмами, перетекает в лишенный смысла словесный поток: «прорубоно», «та и прорубо», «ота-ота-та», «прободено», «убойно», «вытягоно», «напихо червие, напихо». Слова-уродцы с обрубленными флексиями уже не идентифицируются как полноценные знаки, но смысл еще угадывается по оставшимся частям. Далее как из сломанного механизма начинают сыпаться железки, обгоревшие провода и контакты, так и здесь полноценное слово начинает превращаться в словесный мусор, выдается нечто уже совсем не подчиняющееся никаким законам логики и смысла: «Патрубки, патрубки пробойные общечеловеческие Гост 652/58 по неучтенному, — забормотал Урган, вместе со всеми прижимая тело уборщицы к столу. — Длина четыреста двадцать миллиметров, диаметр сорок два миллиметра, толщина стенок три миллиметра, фаска 3х5… Прободено… так-то и проб, — бормотала уборщица»[34].
