Лолита Макеева - Язык, онтология и реализм
54
Для Карнапа пересмотр эмпирического базиса был связан с выбором языка для его описания. Сначала в статье «Физикалистский язык как универсальный язык науки» (1931) он, не отказываясь от идеи языка, фиксирующего непосредственный опыт индивида, и называя его «монологическим протокольным языком», выдвинул концепцию физикалистского языка как своего рода посредника между монологическими языками, а затем, в статье «Проверяемость и значение» (1936), усовершенствовал свою трактовку физикализма, сформулировав концепцию «вещного языка». Предложения этого языка описывают наблюдаемые физические объекты и их наблюдаемые свойства, а предикаты образуют, согласно Карнапу, тот эмпирический базис, на основе которого могут быть введены все научные термины, включая психологические понятия.
55
Так, для определения диспозиционных предикатов Карнап разработал метод редукционных предложений, который фиксирует сводимость диспозиционных понятий к предикатам наблюдения только при некоторых условиях, оставляя их «открытыми» для уточнения в других контекстах. А в статье «Методологический характер теоретических понятий» (1956) сведение теоретических терминов к эмпирическим было представлено как сложная процедура, включающая использование постулатов теории и «правил соответствия», определяющих связь теоретических терминов с терминами наблюдения. В результате теоретические термины получают лишь частичную эмпирическую интерпретацию, что отвечает «открытости» научного знания, однако такая процедура уже не позволяла провести четкого различия между наукой и метафизикой.
56
Иногда Карнап высказывается более сдержанно. Он говорит уже не о невозможности интерпретировать внешние вопросы как теоретические, а о том, что пока ни одному философу не удалось дать подобной интерпретации [Carnap, 1963a, p. 66].
57
Карнап пишет по этому поводу: «Онтологические тезисы относительно реальности или ирреальности определенных сущностей, тезисы, которые мы рассматриваем как псевдотезисы, мы заменяем предложениями или решениями, касающимися употребления определенных языков. Так, реализм заменяется практическим решением использовать реистский язык, феноменализм — решением использовать только феноменалистический язык, а традиционный психофизический дуализм — решением использовать дуалистический язык и т. п.», и далее: «если „реализм“ понимается как предпочтение реистского языка феноменалистическому то я также реалист» [Carnap, 1963b, p. 869, 870].
58
Как говорит о Куайне один автор, «его первая чисто философская статья „Истина по конвенции“… содержит в зародыше многие из основных элементов его поздней философии», и, по сути, в этой статье нет ничего, что бы он позже отверг или серьезно изменил [Isaacson, 2004, p. 233].
59
Неслучайно, что свое главное философское произведение он назвал «Слово и объект».
60
Согласно Куайну, «знание, сознание и значение являются частями того же самого мира, с которым они соотносятся, и их следует изучать в том же самом эмпирическом духе, которым вдохновлено естествознание» [Quine, 1969, p. 26].
61
Он даже отмечает, что бихевиоризм в его истолковании лучше назвать «современным эмпиризмом»: «Эмпиризм этого современного вида, или бихевиоризм в широком понимании, отличается от старого эмпиризма радикальной экстернализацией. Cтарый эмпирист обращался внутрь к своим идеям, новый эмпирист обращается вовне к языку как социальному институту. Идеи выродились в значения, рассматриваемые как придатки слов. Старые, обращенные внутрь, эмпиристы — Гоббс, Гассенди, Локк и их последователи — были вынуждены формулировать свой эмпирический критерий, ссылаясь на идеи; и, делая это, они превозносили чувственные впечатления и с презрением отвергали врожденные идеи. Вместе с тем, когда эмпиризм экстернализируется, идея сама оказывается в немилости; в разговоре об идеях начинают видеть нечто неудовлетворительное, если только его нельзя перевести в разговор о диспозициях к вербальному поведению» [Quine, 1976, p. 58].
62
Экстероцепторы, или экстерорецепторы, — специализированные рецепторы, воспринимающие внешние раздражения; расположены на поверхности тела, включая слизистую носа, рта и т. п., иногда входят в состав особых органов чувств.
63
В частности, Куайн вводит понятия стимул-синонимии и стимул-аналитичности. Так, два предложения являются стимул-синонимичными для некоторого человека, если всякий раз, когда он соглашается или не соглашается с одним из них, он ведет себя аналогичным образом и в отношении другого (т. е. когда два предложения имеют для него одно и то же стимул-значение). Два таких предложения являются стимул-синонимичными для целого языкового сообщества, если они оказываются стимул-синонимичными для каждого члена этого сообщества. Предложение является стимул-аналитическим, если с ним соглашаются все члены языкового сообщества при любых обстоятельствах, независимо от имеющейся стимуляции.
64
Все декларативные предложения Куайн подразделяет на «устойчивые» и «предложения случая». Различие между ними состоит в том, что с устойчивыми предложениями человек, будучи спрошенным, соглашается или не соглашается даже при отсутствии соответствующих невербальных стимулов, тогда как предложения случая требуют наличия невербального стимула каждый раз, когда спрашивается о согласии с ними. Например, большинство людей согласились бы с устойчивым предложением «Существуют черные собаки», не будучи каждый раз побуждаемы к этому присутствием черной собаки, а для согласия с предложением случая «Эта собака черная» присутствие черной собаки необходимо. Среди устойчивых предложений Куайн выделает так называемые вечные предложения. Определяющей характеристикой таких предложений является то, что их истинностное значение остается перманентно закрепленным: «Вечное предложение может быть общим по характеру, или оно может сообщать о конкретном локальном событии. В последнем случае оно приобретает свой особый характер благодаря явному использованию имен, дат или адресов» [Quine, 1974, p. 63].
65
Как известно, Куайн подверг критике редукционизм логических позитивистов («вторую догму эмпиризма») с позиций радикального холизма. В его глазах наша система знаний представляет собой конструкцию, соприкасающуюся с опытом по краям; она подобна силовому полю, пограничными условиями которого является опыт. Центр этой конструкции занимают законы логики и математики, а также базовые принципы физики. Затем в направлении периферии располагаются другие виды знания (география, история и т. п.), а ближе всего к краю опыта находятся конкретные мирские истины. На границе же этой конструкции располагаются предложения наблюдения. Когда опыт поворачивается к нам неожиданной стороной, никогда нельзя заранее сказать, какое высказывание из совокупности научных положений будет отброшено; в принципе любое из них может быть пересмотрено или признано ложным.
66
Эту идею о семантическом первенстве предложений он называет «второй вехой эмпиризма», понимая под «вехами» те новые идеи, которые способствовали усовершенствованию трактовки эмпиризма. В качестве других «вех» Куайн указывает переключение внимания философов с идей на слова, холизм (переход от предложений к системам предложений), методологический монизм (отказ от аналитико-синтетического различия) и натурализм.
67
Эта концептуальная схема представлена Куайном в экстенсиональном языке исчисления предикатов.
68
От англ. proхy что означает «заместитель», «доверенное лицо». Подробнее см.: [Quine, 1992, p. 31–32].
69
Следует отметить, что обсуждение Куайном темы радикального перевода вырастает не только из его интереса к проблеме референции, но прежде всего из его критики аналитико-синтетического различия. В статье «Две догмы эмпиризма» он показал, что у нас нет критериев тождества для значений, а потому синонимичность значений оказывается пустым понятием. Его оппоненты (Р. Карнап, П. Грайс и П. Стросон), отстаивающие правомерность аналитико-синтетического различия, в ответ указывали на существование такого общепризнанного систематического способа установления синонимии, как перевод с одного языка на другой. Поэтому в «Слове и объекте» Куайн вновь обращается к дискредитации синонимии, избрав для анализа ситуацию «радикального перевода». В отличие от установления синонимии внутри языка, как, например, в тезаурусе, радикальный перевод является чисто эмпирическим предприятием и не может опираться на интуиции компетентных носителей языка. Обосновывая неопределенность перевода, Куайн стремился показать, что не существует факта синонимичности двух выражений, относительно которого переводчик мог бы ошибаться или быть правым. Таким образом, неопределенность перевода была призвана «забить последний гвоздь в гроб интенсиональных понятий» вроде синонимии значения.
