Александр Лукьянов - Был ли Пушкин Дон Жуаном?
Глава XI
«Нет, весь я не умру…»
(Пушкин и Дантес)
1
Наряду с блистающей в свете и при дворе женой Пушкина, в великосветских салонах заблистал молодой 22-летний красавец, полуфранцуз-полунемец Жорж Дантес. Роялист, он эмигрировал из Франции в связи с июльской буржуазной революцией 1830 года и был привезен в Петербург голландским послом Геккерном. Последний затем усыновил молодого человека, с которым, по подозрению многих, находился в противоестественных отношениях, и передал ему свое имя и свое состояние. «Не знаю, как сказать, – пишет в своих воспоминаниях князь А. В. Трубецкой, – он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним… В то время в высшем обществе было развито бугрство (гомосексуализм). Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль».
Благодаря покровительству министра иностранных дел гр. Нессельроде, Геккерну удалось обратить на Дантеса благосклонный взор царя, который произвел последнего «прямо офицером» – вопреки существующему порядку – в кавалергардский полк – конную гвардию императора. Пушкин часто бывал в обществе кавалергардов, и Т. В. Шлыкова, вспоминая про Пушкина, говаривала, что в театре встречала его постоянно с кавалергардами. Дантес скоро стал душою великосветского общества. «На него смотрели, – рассказывает П. В. Нащокин – как на дитя и потому многое ему позволяли, например, он прыгал на стол, на диваны, облокачивался головой о плечи дам и пр.». Это очень напоминало поведение молодого Пушкина, такая же веселость, беззаботность, остроумие. Соболевский отметил, что «Пушкину чрезвычайно нравился Дантес за его детские шалости». Он был принят в семьях Вяземских и Карамзиных, стал постоянным и любимым гостем этих салонов.
«Он был очень красив, – вспоминает друг Дантеса князь Трубецкой, – постоянный успех в дамском общество избаловал его: он относился к дамам… смелее, развязнее, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже принято в нашем обществе». Однако «Дантесом, – по словам Ольги Павлищевой (сестры поэта), – увлекались женщины не особенно серьезные и разборчивые, готовые хохотать всякому излагаемому в модных салонах вздору».
«Где и как произошло знакомство Дантеса с Натальей Николаевной, – вспоминает А. Арапова, – я не знаю, но с первой встречи она произвела на него впечатление, не изгладившееся во всю его жизнь. Наталья Николаевна первое время не обращала никакого внимания на явное ухаживание Дантеса, привыкшего к легким победам, и это равнодушие, казавшееся ему напускным, только подзадоривало его. Тогда он принялся за систематическую атаку. Никто из молодежи не допускался в дом Пушкиных на интимную ногу. Чтоб иметь только случай встретить или хотя изредка взглянуть на Наталью Николаевну, Геккерн (Дантес) пускался на всякие ухищрения.
Александра Николаевна рассказывала мне, что его осведомленность относительно их прогулок или выездов была прямо баснословна и служила темой постоянных шуток и догадок сестер. Раз даже дошло до пари. Как-то утром пришла внезапно мысль поехать в театр. Достав ложу, Александра Николаевна заметила: – Ну, на этот раз Геккерен не будет! Сам не догадается, и никто подсказать не может. – А тем не менее мы его увидим, – возразила Екатерина Николаевна, – всякий раз так бывает, давай пари держать! – И на самом деле, не успели они занять свои места, как блестящий офицер, звеня шпорами, входил в партер.
Этим неустанным преследованием он добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него внимание, а Екатерина Николаевна, хотя она и должна была понять, что ухаживания относятся к сестре, влюбилась в него, но пыталась скрыть это чувство до поры, до времени».
В конце 1834 года и весь 1835 год ухаживания Дантеса были совсем невинны. В кругу других кавалергардов он восхищался мадам Пушкиной, дарил ей комплименты, шутил, острил и поэт спокойно глядел на это, считая такие ухаживания в порядке вещей. Князь Трубецкой подробно рассказывает об этом. «В то время Новая Деревня была модным местом. Мы (кавалергарды) стояли в избах, эскадронные учения производились на той земле, где теперь дачки и садики 1 и 2 линии Новой Деревни. Все высшее общество располагалось на дачах поблизости, преимущественно на Черной речке.
Дантес часто посещал Пушкина. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно “приударял”, как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиной), ничего не значили: в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес не приударяет за его женой, он вовсе не ревновал, но, как он сам выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержанным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин.
Надо признаться, при всем уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почета оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся. Манера Дантеса просто оскорбляла его, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Nathalie не противоречила ему в этом. Быть может, даже соглашалась с мужем, но, как набитая дура, не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел слышать в этом как бы поощрение к своему ухаживанию».
Поначалу Натали мало обращала внимания на явное ухаживания кавалергарда. Таких «шаромыжников» много увивалось около нее. Однако привыкший к легким победам Дантес, видя равнодушие жены поэта, казавшееся ему напускным, не оставлял своей настойчивости. Почти год длились его ухаживания, не выходящие, однако, за рамки светских приличий. Заметки современников, их отклики и сообщения в письмах друг к другу говорят о том, что в первые полтора года даже самые близкие люди не видели в ухаживаниях Дантеса ничего, чтобы внушало серьезные опасения.
Как известно, Наталья Николаевна привыкла быть откровенной с мужем. Это подтверждается многими сообщениями, идущими от друзей поэта. Д. Ф. Фикельмон в своем «Дневнике» записала: «Она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса». «Она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя знала его пламенную, необузданную природу», – подтверждал ее рассказ В. А. Соллогуб.
Позднее в ноябрьском письме к Геккерну (1836 год), которое поэт не отправил адресату, Пушкин писал: «Поведение вашего сына было мне совершенно известно уж давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда сочту своевременным…» Далее он добавлял: «Признаюсь вам, я был не вполне спокоен».
2
В это время Пушкину было не до легкого кокетства жены, к которому он привык, и которое уже не так волновало и раздражало его как ранее. Поэта волновали совсем другие проблемы. После неудавшегося случая с прошением об отставке Пушкин остро почувствовал всю глубину зависимости от царя и его «милости». Полицейское наблюдение стало настолько постоянным и почти открытым, что поэт узнал о перлюстрации его переписки, и о том, что его письма к жене отправляются Бенкендорфом для прочтения к царю. Цензура его произведений усилилась при новом министре просвещения графе Уварове, который стремился свести к нулю привилегии, полученные поэтом от императора в 1826 году.
Это страшно задевало Пушкина. «Царь любит, да псарь не любит», – писал он в письме к жене. Глубоко самолюбивый, Пушкин малейшую несправедливость к себе переживал остро, пытаясь ответить по возможности градом эпиграмм и по детски неразумным непослушанием. Психологически поэт был напряжен. Он чувствовал, что ему необходимо уехать из столицы, уединиться в деревне. Ему казалось, что только так он сможет отстоять свою свободу творчества и наладить свои денежные дела. Но мечты поэта не сбылись. Он снова попадает в материальную зависимость от царя, принимая решение взять ссуду в 30000 рублей в государственном казначействе, обязавшись погашать ее за счет своего жалованья, и остался в Петербурге.
Мечта о покое и воле, о бегстве в «обитель дальнюю трудов и чистых нег» оказалась утопией. Жизнь решила по-другому. Все эти неприятности с правительством и неопределенность в отношениях с царем, осознание своей зависимости, тревога за будущее семьи – все это вызвало новую депрессию, и творческие силы покинули Пушкина. Осенью 1835 г. Пушкин, приехав в Михайловское в начале сентября с тем, чтобы остаться там на три-четыре месяца, почувствовал, что он не может писать.
Сначала он не терял надежды, что вдохновение, обычно посещавшее его осенью, вновь придет. Но осенние дни текли один за другим, а вдохновение не являлось.
