Александр Мелихов - Былое и книги
Правильной мне и сейчас представляется интонация личной взволнованности – если даже она мне не удалась, намерение, во всяком случае, было верным. Однако попытки попутно сообщать какие-нибудь годы жизни классика сейчас меня просто коробят – это нужно делать пусть на соседних, но иных страницах. Другая ошибка – эссе написаны так, словно их читатель уже прочел воспеваемого автора и остался если уж не пылким, то, во всяком случае, заинтересованным его почитателем, и нам остается лишь потолковать о каких-то глубинах. Хотя на самом деле обращаться к глубинам и тонкостям – это уже вторая задача, а первая – пробудить аппетит к чтению.
Но всякий аппетит, как читательский, так и гастрономический, надежнее всего пробуждается общением с обладателем хорошего аппетита. Иными словами, когда кто-то в нашем присутствии с наслаждением читает или закусывает, аппетит пробуждается и у нас. Поэтому первая задача автора учебника – читать с аппетитом. Демонстрировать те места, которые доставляют ему особое наслаждение. И только потом пытаться раскрыть, чем именно они так сладостны.
Особо аппетитными, вызывающими особое восхищение могут быть и события, и характеры, и язык, и даже идеи, выраженные целостной структурой произведения, – способность входить в художественное произведение обычно и развивается через эти стадии, между которыми, как правило, пролегают годы. Сначала интересны лишь события – что взорвалось, кто в кого выстрелил или влюбился; затем сам начинаешь любить или ненавидеть героев, ощущая их не «типами», но живыми людьми, даже более живыми, чем те, кто тебя окружает; затем начинаешь ценить точную подробность, меткое словцо – и только затем становятся интересными идеи, то есть скрытые символы, обобщающие метафоры. Потому что без любви ко всему остальному путь к идеям выглядит чудовищно усложненным и загроможденным грудами ненужного хлама: почему же автор прямо и коротко не скажет нам то, что он «хотел сказать»?
И это общий закон: если читатель находится на более низкой стадии постижения литературы, любые разговоры о предметах, относящихся к более высокой стадии, будут представляться ему скучными, кто бы и как об этом ни писал. Можно, конечно, разжигать в читателе аппетит к следующей стадии, но большой вопрос, насколько это в человеческих силах. Сколько учеников при самом безмерном таланте автора учебника способно за ним последовать? Демократический гуманизм и преданность пишущего эти строки делу литературы подталкивают его к громким оптимистическим декларациям типа «Пушкин доступен всем, Толстой доступен всем – надо только уметь о них рассказать!». Однако грустный опыт нашептывает иное: а вы уверены, что квантовая механика и высшая алгебра доступны всем, если их умеючи изложить? А может быть, как ни исхитряйся, они окажутся доступными лишь какому-то считанному проценту человечества и увеличить этот процент будет по силам разве что Господу – но даже и ему для этого придется заменить структуру мозга у какой-то весьма немалой части населения земного шара.
С большим огорчением, но и полной серьезностью я допускаю, что дар преображать типографские значки, оттиснутые на бумаге, в образы – в лица, деревья, улицы, звуки, дар ощущать эти образы более яркими и красивыми, чем реальные предметы, – этот дар, говорю я, возможно, такая же редкость, как дар математика, лингвиста или музыканта. И самый наигениальнейший учебник литературы не может извлечь из почвы больше золотых крупинок, чем их там имеется. Надеюсь, понятно, что золотыми крупинками я в данном случае называю учеников, обладающих талантом читателя.
Да, да, у меня есть серьезное подозрение, что не только для того, чтобы писать книги, но и для того, чтобы их читать, требуется талант. И покуда мы не знаем и даже не задумываемся, какой процент учеников в принципе способен воспринимать серьезную (а то и несерьезную) литературу, до тех пор мы и не сможем определить, какой учебник хорош, – ибо будем предъявлять ему неисполнимые претензии.
Если допустить (а лично я почти уверен в этом), что школьники делятся на группы, очень сильно отличающиеся по своей читательской одаренности, то и «интересные учебники» для них должны отличаться очень сильно – вплоть до того что в них должны обсуждаться разные произведения. С теми, кому доступны лишь события, следует разбирать, скажем, «Хаджи-Мурата», а не «Войну и мир» (и в биографии Толстого лучше подчеркивать «бурные» эпизоды – Кавказ, Севастополь, бегство из Ясной Поляны…); тем, кто способен ценить виртуозность языка, может быть, имеет смысл заняться Лесковым; тем, кого волнуют тонкости человеческих отношений…
Но я, пожалуй, захожу слишком далеко, покушаясь на унификацию, которая есть основа единой национальной культуры. Я не готов ответить на роковой вопрос: что лучше – «знание» культуры при эмоциональном равнодушии к ней или эмоциональная вовлеченность в какую-то ее часть при невежестве в других, более сложных ее частях?
Но, не ответив на этот вопрос, мы не сможем и сказать, какой учебник лучше, «интереснее», – тот, который захватывает наиболее одаренных, заставляя остальных скучать, или, напротив, увлекает максимально широкий круг, избегая предметов, доступных лишь немногим.
Перечитывая свои «Диалоги», сегодня я вижу, что находил достоинства лишь в учебных пособиях первого типа, даже не пытаясь дифференцировать читателей по степени их литературной одаренности. Я не оговорился: читательская одаренность очень близка одаренности писательской, как правило, лучшие работы о писателях принадлежат тоже писателям. И Н. Крыщук еще лет двадцать назад предлагал привлекать писателей к созданию учебников по литературе.
Но, боюсь, наш брат больше годится для возбуждения аппетита к чтению, чем для сообщения полезных сведений. Признаю самокритично, что свою книгу «Дрейфующие кумиры» (СПб., 2011), которую я мечтаю видеть на столе учителей литературы, даже в самых тщеславных грезах я не предложил бы в качестве учебника: там много личного и лиричного, а вот насчет положенного не поручусь.
И еще одна проблема: как бороться с конкуренцией так называемых визуальных искусств и прежде всего кино? Не только культурно незрелые подростки, но и, бывает, самые большие умники десятилетиями твердят, что кино в один миг и в десять раз ярче изображает предметы и события, на описание которых у литературы уходят целые страницы. А компьютерная графика – скоро она начнет изображать такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! А на подходе еще и работа с осязательными, обонятельными ощущениями! Мы будем ощущать ветер в лицо, брызги дождя, ароматы роз и миазмы тропических болот!..
И всякий ли читатель заметит, что сами эти слова – ветер в лицо, брызги дождя, миазмы тропических болот – очаровывают нас гораздо сильнее, чем реальный дождь или реальный ветер? Ибо искусства состязаются друг с другом не силой физических ощущений, но силой эстетических впечатлений. Иными словами, состязание искусств всегда есть конкурс красоты!
И в состязании искусства слова с визуальными искусствами победит то, которое сумеет лучше послужить главной потребности, ради утоления которой и создавались искусства, – я имею в виду потребность человека ощущать себя красивым. Искусство слова же способно создавать наиболее прекрасные и долговечные образы именно потому, что они бесплотны.
Все, что воплощено и зримо, может быть и разрушено критикой, отравлено скепсисом. Найдите такую кинозвезду, которую бы какая-то часть зрителей не назвала уродиной – или, по крайней мере, недостойной звания первой красавицы. Найдите актрису, к которой бы наша душа без сопротивления применила слова Гоголя о мертвой панночке: «Такая страшная, сверкающая красота!» Кто мог бы ее сыграть? Быстрицкая, Клаудия Кардинале, Софи Лорен? Такой красоты просто нет в природе! И читательская фантазия не разрушает этого ослепительного образа только потому, что он лишь брезжит, что он недостаточно отчетлив. Именно в недостаточной отчетливости, зримости и заключается неповторимое обаяние словесных образов. Обаяние тайны, которой так виртуозно пользуется поэзия. «И дышат древними поверьями // Ее упругие шелка» – попытка сделать подобные образы физически ощутимыми способна лишь разрушить их магию!
Мы, писатели и преподаватели литературы, сумеем одержать победу над тем, что весомо, грубо, зримо демонстрирует ученикам свое могущество, когда они поймут, что человек, овладевший искусством слова, живет в гораздо более красивом и таинственном мире, чем те, кто таким искусством не владеет. Наши учебники должны внушить, что искусство и прежде всего литература – не просто утонченное развлечение, что главная цель искусства ровно та же, что и у всей нашей духовной деятельности, – самооборона. Обеспечение максимального психологического комфорта, позволяющего нам выживать и даже временами чувствовать себя счастливыми. Что возможно только в мире фантазии, ибо реальность всегда слишком ужасна: даже в редкие более или менее спокойные периоды в жизни человека всегда присутствуют приближающаяся старость, смерть, потеря дорогих ему людей…
