Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин
Две вещи мне вчера стали ясны: одна неважная, другая важная. Неважная: я боялся говорить и думать, что все 99/100 сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого. Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно. 2) Важная: Если точно я живу (отчасти) по воле Бога, то безумный, больной мир не может одобрять меня за это. И если бы они одобрили, я перестал бы жить по воле Бога, а стал бы жить по воле мира, я перестал бы видеть и искать волю Бога. (29.3/10.4.1884 // 49, 75)
На следующий же день после этой записи появляется замысел рассказа, который мы разбирали подробно, о своем безумии. Это только не так что этот человек, как всё берет на себя, так берет и безумие мира, или сочувствует миру и сходит с ума. Тут, скорее, как в его большом романе жуткому миру подарен райский мир (так Пушкин подарил тонущему Петербургу небесный Петербург в «Медном всаднике»), вместо войны дан мир, так безумию мира <подарено другое безумие> – раз уж всё равно мир в безумии и выйти из него не хочет, так пусть он и остается в безумии, так же захвачен, но другим, не провальным сумасшествием. Человечество, которое вошло во вкус и в режим безумия, уже ничто меньше безумия не устроит.
[…] Пришли племянницы {дочери сестры} и Леонид {Дмитриевич Оболенский, муж второй дочери Марии Николаевны}. Пошел с ними пить чай. И до того гадко, жалко, унизительно стало слушать особенно бедную, умственно больную Таню {дочь; это ее он прежде всего видит в памяти, когда говорит: «Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно»}, что ушел спать. Долго не мог заснуть от грусти и сомнений {Толстой не знает, кто прав, он или дочь Татьяна; и не может заснуть, потому что не знает, кто прав; но сейчас он что-то сделает, чтобы оправдаться и смочь заснуть} и молился. Научи, избави меня от этого ужаса. Я знаю, что я молитвой выражал только подъем свой. И странно, молитва исполнена. Пришли в голову «Записки не сумасшедшего». Как живо я их пережил – что будет? (Там же)
Узнать из рассуждений нельзя. Исправить мир нельзя – новый создать можно.
Вот откуда вырос этот рассказ: из семьи, из отношений с дочерью, увязших в безвыходном болоте и вытащенных этим рассказом. Благодаря дочери, сумасшедшей, этот рассказ; и дочь спасена, и ситуация: она вынесена в захватывающую неизвестность абсолютно нового: «Что будет?» Будет то, что через сто лет один человек, совсем неустроенный и у кого жизнь разваливается, будет говорить другому: прочитай «Записки сумасшедшего», это гениальная вещь. Если так весь Толстой, и с его литературой, ушел, как растение корнями, в отношения с людьми, то как корни растения любят мокрую грязь, так он должен был любить несчастье и раздирание души от общения с близкими. И как корни тянутся к земле, так он тянулся к близости с близкими. Делаем тут шаг к пониманию, почему ушел: чтобы сделать более острой эту близость, доведя до раздора, лишь бы не уступить холодности. А так – ведь, собственно, замкнуться в своем кабинете было ему проще простого. Если бы он ехал в карете, к нему не подходили бы просители, просто не видели бы его там, а он мог бы задумывать в это время очередной роман. Езди в карете, говорили ему семейные, живи как люди, как европейские писатели. Но вот он садится на велосипед, на лошадь: и ему, как китайскому мудрецу, который доставал из колодца воду ведром и не хотел ставить журавль, – ему не по себе. Как корень, выдранный из земли, он тянется снова к мокрой грязи.
После завтрака поехал верхом к Бирюлеву {тогда это было только село, километров 15, учитывая объезды, от Хамовников в ту же южную сторону, немного забирая к востоку}. Езда верхом мне стала прямо неприятна – что-то тщеславное вызывается и удаляет от общения с людьми. (30.3/11.4.1884 // 49, 75)
Уже даже и простые люди в то время научились чему Толстой разучивался, – отдельности, невовлеченности в отношения; уже когда Толстой потерянно бродил по городу, как дерево слепо рассылает корни под землей и ветки в воздух, бросался помогать поднять осевшую телегу или просил в конке пассажиров разменять 10 рублей с такой необычной семейностью в обращении, что его принимали за мошенника и никто не хотел разменять, – а для него это всё больше, как для дерева, становилось как питание, и он из Конфуция вычитывал правила обхождения с людьми, обыденного, и говорил, что Конфуций дополняет Евангелие, – он культивировал всё более тесное сближение с близкими и уже пришел к тому, что нехорошо и нечестно не объявлять им свою веру, ходить замкнутым.
Не могу теперь не выражать в обращении своей веры. Не даром «церемония» – propriety {он читает Конфуция по-английски, James Legge (1815–1889), английский синолог, профессор Оксфорда, его перевод Аналектов: Great learning of the doctrine of the Mean} – обращения с людьми есть целое учение. 1) Этика – основы нравственности и 2) приложение этих основ – обращение с людьми. (30.3/11.4.1884 // 49, 75)
Неважно, называется ли рассказ с частицей не или без нее: всё равно, нет или да для человека, который и не боится безумия, и никогда уже не удовлетворится одним только умом, – и не захочет уйти весь целиком в безумие. Он при этой границе, по обе стороны которой человечество, сбиваясь то на одну, то на другую сторону, как пьяный крестьянин у Лютера, так что попробуйте услышать как совершенно одно и то же: записки не сумасшедшего и записки сумасшедшего. Да и в самом рассказе, на первой странице, когда рассказчика освидетельствовали врачи и не признали сумасшедшим, то это сообщение читается в том смысле, что для людей он теперь определенно сумасшедший.
Нам приходится перечитывать о несчастье Толстого в семье и видеть, конечно, прообраз скандала в коммунальной квартире и страдания совестливого, христианнейшего, который окружен
