Светлана Пискунова - От Пушкина до Пушкинского дома: очерки исторической поэтики русского романа

10 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советский писатель, 1963. С. 152.

11 См. с. 142 указ. соч.

12 У Бахтина они так и фигурируют – с маленькой буквы. Как жанровое обозначение.

13 «Менипп и его сатира – псевдоним гораздо более существенных, бессмертных идей и принципов восприятия мира…», – точно заметил В. Н. Турбин (Турбин В. Н. Карнавал, религия, политика, теософия // Бахтинский сборник. Вып. I. М., 1990. С. 25).

14 Н. К. Бонецкая, крайне предвзято трактующая философское наследие Бахтина (см.: Бонецкая Н. К. Бахтин глазами метафизика // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1998. № 1), утверждает, что Бахтин именует «карнавалом» Страсти Христовы, в то время как автор «Проблем поэтики Достоевского» лишь отмечает влияние карнавального ритуала увенчания-развенчания царя-жертвы на глумление римских воинов над Иисусом накануне казни (см.: Проблемы поэтики Достоевского. Указ. изд. С. 181).

15 В дополнение к мемуару В. Н. Турбина – мемуар автора этих строк, также связанный с Турбиным: в конце мая – начале июня 1965 года, то есть до публикации книги о Рабле, первокурсница, прочитавшая по наущению доцента Турбина «Проблемы поэтики Достоевского» и с трудом понимавшая, что же такое «полифония», обратилась за разъяснением к лектору. Турбин ответил загадочно: «Михаил Михайлович как-то мне сказал: „Никто так и не понял, что все это написано о Евангелии…“».

16 Оно зафиксировано в увидевших свет после смерти философа текстах, объединенных публикаторами в группу «Дополнения и изменения к Рабле» (см.: Бахтин М. М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М.: Языки русской культуры, 1996. См. также: Попова И. Л. Указ. соч. С. 116).

17 См. о нем: Левинская О. Л. Античная Asinaria: история одного сюжета. М.: РГГУ, 2008.

18 О Данте Бахтин в «Дополнениях…» вспоминает лишь как об авторе «Пира» и персонаже народного анекдота («Данте карнавальный»).

19 В наброске «К философским основаниям гуманитарных наук» постановка Бахтиным «проблемы серьезности» конкретизируется словами: «элементы страха или устрашения, изготовка к нападению или к защите…выражение неизбежности, железной необходимости, категоричности, непререкаемости» (Бахтин М. М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М.: Языки русской культуры. С. 10).

20 Там же. С. 81.

21 См.: Гайденко П. П. Трагедия эстетизма. М.: Искусство, 1970.

22 Не стоит даже оговаривать тот факт, что «карнавализованный» Достоевский Бахтина – дополнение трагедийного Достоевского в интерпретации Вяч. Иванова.

23 Указ. изд. С. 115.

24 Поэтому даже его самые доброжелательные сторонники должны были указывать на то, что карнавал – не голая антитеза, а площадное дополнение церковного ритуала (самым наглядным в этом плане в позднесредневековой и ренессансной католической Европе был праздник Тела Господня).

25 «…Понятие личности воспринимается как понятие локально европейское (выделено автором. – С. П.), – справедливо утверждал Е. Б. Рашковский в известной дискуссии «Индивидуальность и личность в истории», организованной альманахом «Одиссей» в 1990 году. – В этом смысле личность есть… самосознание, сознательное самостоянье, самообоснование… Отсюда и обнаруженный экзистенциалистами (на деле – задолго до них. – С. П.) в специфических условиях Европы… вопрос о конституировании личности в актах внутреннего выбора, о присужденности к свободе… Именовать индивида-чудовище лично стью… бездумно пользоваться даром человеческой речи…» (Рашковский Е. Б. Личность как облик и как самостоянье // Одиссей. 1990. С. 13–14).

26 См., например: Эткинд Е. «Внутренний человек» и внешняя речь. М.: Языки славянских культур, 1998 и нашу полемику с ним в кн.: Пискунова С. И. «Дон Кихот» Сервантеса и жанры испанской прозы XVI–XVII веков. М.: Изд-во МГУ, 1998.

27 «Личность формируется на основе индивидуальности», – утверждает другой участник упомянутой дискуссии Э. Ю. Соловьев (там же, 53).

28 С. С. Неретина, апеллируя к Н. А. Бердяеву, противопоставляет личность и индивидуальность следующим образом: «Индивид может быть сколь угодно красноречив, социально активен, страстен и при этом не испытывать „потрясения всего существа“. Он может быть чрезвычайным эгоцентриком, но не испытывать устремленности к тому, что выше его, что лишь брезжит на горизонте нового бытия» (там же, 25).

29 Библер В. С. На гранях логики культуры. М.: Русское феноменологическое общество, 1997. С. 426–427.

30 Автор не устаревшего (несмотря на навязанный временем прогрессизм и атеизм) исследования о Рабле Л. Е. Пинский, страстно желавший найти в персонажах Рабле «типические характеры», вынужден, однако, признать невозможность противопоставить их как индивидуальности друг другу: «Человеческий характер, – писал советский ученый, – выражает у Рабле известное состояние общественной жизни… Но это состояние не фиксировано в образе как нечто стабильное и завершенное, в этом отличие образов Рабле как от сословных, корпоративных, родовых типов средневековой литературы…, как и от позднейшего бытового реализма XVII века… Основные комические образы Рабле (Гаргантюа, брат Жан, Пантагрюэль, Панург) соотнесены друг с другом. Переходят один в другой и находятся в динамическом единстве со своей социальной почвой, ибо перед их творцом, Рабле, все время стоит единая, развивающаяся «человеческая природа» (Пинский Л. Е. Реализм эпохи Возрождения. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1961. С. 150–151).

31 В этом плане мениппея Рабле, как ни парадоксально, имеет некое сход ство с французским «новым романом» (его расцвет парадоксальным образом пришелся на десятилетие, воспоследовавшее за празднованием юбилея – 400-летия со дня смерти Рабле), то есть с антироманом, с тем феноменом, который возник после «конца» европейского романа Нового времени, еще только зарождающегося при жизни Рабле. С романом без сюжета (у Рабле сюжет, конечно, есть, но он – сплошь заимствованный: из эпоса, рыцарских романов, Библии, народных книг и народных сказок, античной и средневековой историографии, пародийно-стертый, аннигилированный).

32 Пинский Л. Е. Указ. соч. С. 142.

33 Так, по мнению Ф. Рико, именовался изначально «Дон Кихот» 1605 года.

34 Более адекватным сегодня представляется его другое определение: «роман сознания» (см.: главу 14).

35 См.: Попова И. Л. Указ. соч. С. 60.

36 Мы пытались описать механизм этой «встречи», опираясь на труды Х. Ортеги-и-Гассета, А. Кастро, Л. Шпитцера, А. Эфрона, М. Дурана, А. Редон-до, Х. Л. Абельяна, А. Вилановы, Х. Б. Авалье-Арсе и других ученых.

37 См. подробнее: Reed W. L. The Problem of Cervantes in Bakhtin's Poetics // Cervantes. V. 7 (1987).

38 См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1965. С. 27 и сл.

39 Представляется, что именно из «Теории романа» Г. Лукача Бахтин заимствовал сомнительную формулу «отвлеченный идеализм» Дон Кихота. Подробнее об оценке романа Сервантеса в России в XX веке, в том числе о бахтинском восприятии «Дон Кихота» и о близкой ему трактовке В. Кожинова, см.: Piskunova S. «Don Quijote» y el pensamiento estético ruso del siglo XX // El Quijote y el pensamiento moderno. T. II. Madrid: Sociedad de conmemoraciones culturales, 2008.

40 Бахтин М. М. Дополнения… к Рабле. Указ. изд. С. 86.

41 Попова И. Л. Указ. соч. С. 59.

42 Чуть ли ни единственный случай, когда в тексте Бахтина слова «серьезность» и «мужество» стоят рядом.

43 Цитир. по кн.: Попова И. Л. Указ. соч. С. 183.

44 У Гоголя «человек внешний» и «человек внутренний» так окончательно и не встретились в границах единого авторского замысла, именуемого трилогия «Мертвые души». (Первой жертвой переориентации Гоголя на «человека внутреннего» стал ярмарочный смех первой редакции «Ревизора».)

45 О францисканских корнях творчества Сервантеса и Рабле писал еще П. М. Бицилли.

46 О том, чем и кем был Сервантес для Достоевского – и это Бахтин отмечал специально! – написано и сказано немало.

47 Этим грешит известная монография Дж. Парра «Анатомия субверсивного дискурса» (Parr J. A. An Anatomy of Subversive Discourse (Narrative Voices and Relative Authority, Characterization, Point of View and Genre). Newark: Juan de la Cuesta, 1988), с некоторыми дополнениями переизданная в 2005 году под названием «"Дон Кихот": камень преткновения для литературоведения» (Parr J. A. «Don Quixote»: A Touchstone for Literary Criticism. Kassel: Reichenberger, 2005). Опираясь на бахтинскую формулу мениппеи (которая и для Парра тождественна «менипповой сатире»), а также на схожую с ней концепцию «анатомии» Н. Фрая, Дж. Парр характеризует жанр «Дон Кихота», как исключительно комический, игровой (playful) эпос, как мениппову сатиру, нацеленную на сатирическое разоблачение главного героя: Дон Кихот у Парра – сумасшедший, плохой читатель плохих рыцарских романов, «заносчивый, жестокий, трусливый, доверчивый, нелепый как по одежде, так и в своих поступках» («prideful, violent, cowardly, gullible, grotesque in both attire and action» (Parr J. A. Op. cit. P. 126) – истинный «козел отпущения» (pharmakos) автора. Поэтому американский сервантист отказывает «Дон Кихоту» в праве считаться романом (к тому же, во времена Сервантеса, подчеркивает он, такого жанра, как роман, попросту не существовало). И даже компромиссная жанровая «калькуляция» Н. Фрая, согласно которой «Дон Кихот» – на треть «роман» (novel), на треть – «ромэнс» (romance), и на треть – «анатомия» (anatomy), то бишь «мениппея», перерешена Парром «в пользу» одной – по следней – трети. См. убедительное опровержение этого прочтения романа Сервантеса в статье-рецензии Ч. Пресберга (Presberg Ch. Hearing Voices of Satire in «Don Quixote» // Cervantes. Vol. 26. 2006).