Лев Аннинский - Откровение и сокровение
Увы, нет облегчения душе в дохристианском единении с природой, как нет спасения в христианском непротивлении, так что добрейший бакенщик Павел Егорович, воплощающий истинное самоотречение, кажется законченным чудаком, – из тех русских праведников, которых бабы всю жизнь честят за простофильство и, лишь похоронив, соображают, что только их-то, дуры, и любили.
Нынешние же хозяева таёжной ненаселёнки далеки и от христианства, и от дохристианства. Бандюки в наколках. Это они подстрелили цыганистого рыцаря рыбнадзора Черемисина, и всякие переговоры с ними бессмысленны.[22]
Сквозь эту бандитскую крутость светятся для Астафьева огоньки, зажигаемые бакенщиком, светятся «во тьме, в дождь и непогоду, в снежном заволоке и при ураганной дуроверти»…
…пока не вступает Астафьев в вонючий угол, где хоронится пропахший мочой и гнилью главный его оппонент, вызывающий не праведный гнев, а брезгливое омерзение… как бишь его… Го… Го… Го-го…
Впрочем, смрадом этот угол отдаёт лишь после смерти Гоги Герцева, а гибнет он, в сущности, случайно. А при жизни этот герой пахнет отнюдь не гнилью. Он пахнет свежим ветром, скрипучими ремнями, тонким порохом, лыжной смазкой. О, если бы это был вонючий интеллигент, хлипкий университетский фраер, турист-захребетник! Об него можно было бы вытирать ноги, а лучше бы всего забить насмерть (вдруг вражеский шпион?!). Но этот парень, «злой на язык, твёрдый на руку, хваткий в работе» (и явно выставленный Астафьевым в антиподы любимому герою Акиму), как-то не вписывается в элементарные антиподы таёжнику… хотя и противостоит ему. Но как?…
Тонкость ситуации требует точности описания. И обширности цитаты.
«Работяги пытались, как водится, помыкать юнцом, использовать на побегушках – не вышло. Герцев поставил на место и себя, и отряд, да и хранил дистанцию независимости. К слову сказать, держался он гоголем не только с работягами, но и перед начальством, практику проходил уверенно, имущество содержал в аккуратности – бритву, транзистор, фонарик, флакон репудина, спальный мешок и прочее никому не давал, ни у кого ничем не одалживался, жил стипендией и тем, что зарабатывал, почти не потреблял спиртного, воспоминаниями о первой любви и грешных тайнах ни с кем не делился, в общем котле был справедлив, добычу, если она случалась, не утаивал. В его молодые годы он знал и умел до удивления много: ходить по тайге, бить шурфы, плавать, стрелять, рыбачить и во всем старался обходиться своими силами. В геологическом отряде Герцева уважали, сказать точнее, терпели, но не любили. Впрочем, в любви и разных там расслабляющих человека чувствах он и не нуждался».
Итак, от начальства независим? А работяги, увы, зависимы. И Аким тоже. В долг не берёт и не даёт? А братва берёт, а если не отдаёт – так и ей не отдают. Всё по душе. Спиртного почти не потребляет? А наши не просто потребляют, наши, включая и Акима, могут всенародно пропить даже и подъёмные – пожить весёленько! Грешными тайнами не делится? А мы и тайн из греха не делаем, грешим открыто, кто с кем хочет. Ну, что там ещё? Добычу не прячет, в котле справедлив. За что вызывает уважение. Но не любовь.
Любовь зла, полюбишь козла. А сверхчеловека? Сверхчеловека у нас не полюбят. Ибо любят не по добыче и не по силе, а по жалости и слабости. Потому и живём мы по благодати. Живём – миром, с соседом братаемся, не пихаемся, одиночества и отщепенства не выносим и победителей ещё как судим…
Получается, что по всем второстепенным качествам Гога Герцев Акиму не противостоит, а противостоит, и непримиримо – только в том, что он, Гога Герцев – победитель, а от этого все прочие качества, и деловые, и человеческие, скособочиваются и выворачиваются набок. Не отменяясь, но означая полную подмену всего: позиций, поступков, судеб…
Тут – подлинная драма, глубинная и потаённая, которую несёт в душе писатель Астафьев. Не оттого ли такой ненавистью овеяна у него фигура Гоги Герцева, что триумф этого победителя чует он в будущем? Чует приход уверенного в себе, безжалостного к другим успешного борца-дельца, который будет объявлен чуть ли не спасителем отечества через полтора десятка лет после выхода «Царь-рыбы» – при повороте к рынку?
Учуять этот поворот в середине 70-х годов светлым разумением невозможно – а только тёмным предчувствием.
Дуэль Гоги и Акима – финальный эпизод повести, по художественной силе, по сюжетной и образной собранности он скалой стоит в прихотливо бурлящем «самотеке» астафьевского повествования, словно вырастая из иного измерения. Неслучайно же финальная часть разворачивается уже в посмертном существовании ненавистного героя – это не что иное, как попытка справиться с последствиями его неотвратимой победы.
Последствия эти – как провал в бездну. Сон о белых горах – посреди подступающей со всех сторон черноты. Земля чернеет, горы чернеют.
И вроде перенимает Аким у своего противника всё, чем тот владел, а в конце концов – и любовь женщины, что для романического героя есть высшая сюжетная награда. И вроде сожительство Акима с Элей в таёжной избушке сюжетно отвечает той робинзонаде, с которой начиналась повесть «Царь-рыба», – отвечает сердечным умягчением тому зверскому остервенению – но, увы, всё напрасно, ничего не выходит из этой попытки: не может быть счастлив Аким в мире, где побеждает дух Гоги Герцева.
Порождён Аким миром дружества и сердечности – поражён страхом одиночества.
«Что же есть одиночество? Что не понят другим? И стихи и пророчества – беспредметны, как дым? И что все твои замыслы, всё, чем жизнь дорога, – непролазные заросли и мрачны, как тайга?»[23]
Стихи – эпитафия. Заросли на месте стрежней и омутов. Закоулки и лабиринты – вместо тоней и топей.
Шевельнулось в душе ощущение конца? Пришел в мир добрый, родной, любил его бесконечно. Уходить надо – из мира чужого, злобного, порочного.
Что сказать на прощанье?
Вопрос повисает.
Нет мне ответа.
Наследники Гоги Герцева ликуют. «Тренированные в спортзалах, пустоглазые транзисторщики забрались на скалы, погуляли, повеселились и для полноты ощущений пустили по горам пал».
Чем могут ответить на этот пал родимые?
Пьяные трактористы нашли единственный на всю округу культурно насаженный сад и своротили его в реку гусеницами. «Просто так, от нечего делать».
Так что делать? Выбирать между Гогой и Магогой, то есть между бессердечным Герцевым и сердечной пьянью, которой только и охота – пожить «весёленько»?
Отчаяние охватывает душу. Пятнадцать заклинаний в библейском духе, венчающие «Царь-рыбу», повисают над финалом. Надо прощаться. Прощаться со всем, что составляло жизнь. С мамой, что покоится под скалой у Енисея. С Маной, что сбегает в Енисей, истерзанная нами пусть не по дурости, а по нужде. С дядей Кольчей и тёткой Талей, доживающими свой век за Качей-рекой.
Обернувшись к своим, Астафьев понимает, что не отойдёт, не отдав им всем «Последний поклон».
Меж тем, «Царь-рыба» выходит в свет. Критика начинает определять тенденции.[24]
Николай Яновский (1982 год, книга «Виктор Астафьев»): «Да, наступило время великих свершений, да, мы многого достигли. Знаем меру наших исторических возможностей, осознаём неизбежную меру утрат».
Анатолий Ланщиков (1992, книга «Виктор Астафьев»):
«Страшную, нечеловеческую войну выдюжили, отстояли страну, победили, и началась долгая череда мирных лет; там на фронте казалось, что окончится этот кошмар и начнется какая-то новая и непременно светлая жизнь, а потекли эти мирные годы, незаметно вплетаясь в десятилетия, и жизнь не становилась светлой, жизнь становилась какой-то мутной, хотя по-прежнему в ночи мерцали те же звезды, напоминая о вечности и соблазняя ею, а вот тайга под напором людской дури и жадности начала терять признаки своей всевечности: гибнут озера, реки, умирает лес, в жестокой алчности истребляется зверь и рыба, будто конец света наступает и после тебя уже никому не жить».
Валентин Курбатов (2003, Предисловие к «Царь-рыбе», с царским блеском выпущенной в Иркутске издателем Сапроновым):
«Кажется, выходил Виктор Петрович в одну сторону и начинал писать одну книгу, пытаясь загородить родную природу, а книга сама с ним, как Татьяна у Пушкина, „удрала шутку“ и вывела в более существенную сторону, для которой браконьерство и хищничество есть только частный случай».
Вот этот уводящий «в сторону» в частный случай: почему в русской душе защита рыбы от браконьера обязательно сопрягается с Апокалипсисом и требует в соучастники не меньше, как Екклесиаста, – и есть тот главный вопрос, который сокрыт для меня в «Царь-рыбе».
