Кирилл Кобрин - Текстообработка (Исполнено Брайеном ОНоланом, А.А и К.К.)
xiii
«ПРОСТРАНСТВО». Как заметил уже, наверное, читатель, философия де Селби строится вокруг понятия «пространства»; «время» же наш мыслитель совершенно блистательным образом игнорирует. Это можно объяснить самыми разными способами, приведя множество противоречащих друг другу резонов – а можно ограничиться одним, но самым сокрушительным доводом. Де Селби ненавидел время. Для него не было большего врага, философ не только никогда не носил часов и не имел их в доме, он не выносил самого их присутствия. Немногочисленные друзья и (увы) еще более немногочисленные поклонники его сочинений старались убирать все приборы, измеряющие время, при первом же приближении мэтра. Если де Селби звали в гости, первым делом хозяина было проверить, не оставил ли кто брегет на каминной доске, не раздастся ли предательский бой, приглушенный дверцей шкапа, куда сослали дедовские еще часы с кукушкой, которая, впрочем, уже давно откуковала свое и лежит, безгласная, в ящике с игрушками, оставленном младшим отпрыском благородного семейства по выходе из поры детства. Да, интересно было бы узнать, где сейчас та кукушка, ловко вырезанная из хорошего дерева мастером в далеком немецком городе, куда в старые-добрые времена (ушедшие, черт возьми, так далеко!) приплывали корабли со всего мира и где в порту толпились довольные разноязыкие матросы: их уже окружали местные красавицы, наскучившие обществом земляков и сограждан: на лицах радость встречи, ожидание праздника, в дыхании толпы уже завелся неслабый такой спиритуоз, на набережной играет оркестр, мальчик из хорошей семьи теребит папу за рукав и спрашивает: «Папа! Папа! Почему эти тети не оделись как следует? Им же холодно!», но отец фамилии не отвечает, а только пытается отвлечь внимание мальчика на обезьянку, которой потешает почтеннейшую публику одноногий загорелый кок (мало ему попугая на плече!). Но вернемся к визиту де Селби. Вот он сидит в гостях, жаркое съедено, портвейн выпит, сонное добродушие витает в воздухе. Хозяйка уже не хлопочет возле стола, а томно перебирает клавиши фортепьяно, модная в этом сезоне песенка наигрывается ею с изящным простодушием селянки, хозяин пускает колечки из своей трубки, наш мыслитель дремлет. Его алый нос опущен на тщедушную грудь обитателя философских эмпирей, глаза полузакрыты, левая рука, упрямо держащая пустую рюмку, подрагивает. Ничто, кажется, не может вернуть его к беседе, коей он с наслаждением предавался еще каких-нибудь десять минут назад. Время действительно не присутствует в этой картине, оно не то чтобы спрятано в шкап или засунуто в ящик комода среди вороха розовых атласных панталон милой хозяюшки (а какой там стоит запах лаванды! О, эти простые нравы старины!), нет, его просто нет. Здесь существует только пространство, которое можно измерить сантиметрами и метрами – скажем, расстояние между креслом, где мирно посапывает де Селби, и буфетом, который осторожно открывает хозяин, чтобы достать оттуда заначенную верную бутылочку ямайского рома, равняется трем метрам и семнадцати с половиной сантиметрам, если считать от одной ножки до другой. Но чу! услышав предательское позвякивание бутылки, извлекаемой из-за стопки тарелок, наш философ мгновенно стряхивает с себя сон, вот он уже во всеоружии и готов продолжить дружескую беседу, хозяйка уступает несколько старомодной (но столь милой!) мужской солидарности и отправляется наверх, проверить, улеглись ли дети. Впереди долгая ночь, ночь разговоров о пространстве жизни, не испорченном влиянием злокозненного времени.
xiv
«КРЫША И ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ». Мы намеренно опускаем имевшие хождение несколько лет назад темные слухи о том, что причиной ненависти, которую испытывал де Селби к сочетанию четырех стен и крыши, были долгие годы, якобы проведенные им в одном из исправительных учреждений. Но раз уж мы завели этот разговор, следует заявить раз и навсегда: это наглая ложь. Как известно, современная пенитенциарная система строится на идее трудового перевоспитания преступников, причем труд этот должен быть физическим. Мы пропустим легкую возможность поставить под сомнение плодотворность этой гипотезы, заметив только, что ничего более идиотского, чем ручной труд (например, вскапывание грядок или таскание на плечах мешков с мукой), представить себе невозможно. Как бессмысленное напряжение мышц, сопровождаемое глухой усталостью и нарастающим раздражением, может превратить убийцу или мошенника в законопослушного гражданина? – ответить на этот вопрос не решится никто. Мы тоже – потому отойдем от этой загадки, оставив ее разрешение будущим поколениям. Итак, де Селби не любил ручной труд и никогда не осквернял им своих рук. Если, как утверждают его недоброжелатели, он провел многие годы в каторжных работах, то где тогда его сноровка? его мозоли? его трудовые мышцы? Многочисленные свидетельства говорят о том, что ничего подобного у нашего философа не наблюдалось. Он был невероятно тщедушен, не умел забить гвоздя в стену и с радостью уступал радость таких ремесел, как Столярное и Слесарное Дело, Электричество, Саперные Работы, другим – более опытным – согражданам (и даже иностранцам). Никто никогда не видел де Селби с лопатой или молотком в руках! Столь же нелепым выглядит предположение, что, мол, мыслитель провел свои тюремные годы в качестве секретаря начальника исправительного заведения. Ложь, говорю я вам, гнусная ложь! Дело в том, что де Селби рассматривал писание от руки (и тем более печатание на машинке) как наихудшую из разновидностей физического труда; рискну даже сказать, что он испытывал сильнейшее отвращение к нанесению букв на бумагу вообще. Многие помнят его знаменитый клич «Хватит переводить бумагу!». В этом можно углядеть не только (и не столько) проявление вполне оправданной для нашего перипатетика и оратора подозрительности к начертанному слову – нет здесь явно брезжит иной смысл. Де Селби, безусловно, был одним из тех, кто понял необходимость нового, экологического мышления; его призыв имеет такое же отношение к проблеме защиты амазонских джунглей, как и к недовольству фактом фиксации на бумаге бессмысленной болтовни. «А как же его многочисленные труды?» – спросите вы. «Полно, аписал ли он их?» – ответим мы вопросом на вопрос. Да, существуют книги, подписанные именем де Селби, но разве является это доказательством того, что он их в действительности сочинил? Неужели вы думаете, что столь великий человек, этот мощный подвижный ум, мог произвести на свет нелепые убогие сочинения, смысл которых ускользает даже от самых искушенных комментаторов и интерпретаторов? Ответьте мне, господа! Нет ответа.
xv
«ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ КАЧЕСТВА». Надо сказать, наш философ уважительно относился только к людям несокрушимого физического здоровья. Мы не знаем, исповедовал ли он известный принцип «в здоровом теле – здоровый дух», как не знаем и того, занимали ли его вообще вопросы, связанные с моралью, духовностью и так далее. По крайней мере, никаких следов рассуждений де Селби на эти темы (а ведь он мог поразмышлять о них, не так ли?) в известных нам его сочинениях не наблюдается. Воспоминания Дженни Коннор пестрят историями о том, как ее хозяин высказывался по самым разным вопросам Бытия, но этики (как, впрочем, и эстетики) он – если верить бедной неграмотной служанке (и редактору мемуара Беллу) – никогда не касался. О чем же любил поразглагольствовать де Селби? Прежде всего, его занимало состояние винокуренной и пивоваренной промышленности как собственной страны, так и ее соседей. Дженни не раз слышала сетования по поводу недостаточной, по мнению де Селби, крепости его любимого рома; претензии адресовались не только ямайскому правительству, но и мировой общественности в целом; не забывал он Лигу Наций, Коминтерн и даже Ватиканские соборы (в последнем можно усмотреть проявление невероятной религиозной толерантности, свойственной философу. Будучи воспитан в протестантской среде, он, как мы видим, с большим интересом относился к католицизму, не говоря уже о ремарках в адрес буддизма, которые приходилось слышать миссис Коннор. Например, стоило запропаститься какой-либо вещи, к которой привык философ – портсигару или паре шерстяных носков, – как тот принимался изрыгать проклятия в адрес некоего «блябуды», который пожирает все, на что только падет его злобный взгляд. Очевидно, что де Селби имел в виду концепцию «Пустоты», «Нирваны»; конечно, он трактовал ее намеренно вульгарно и упрощенно, чтобы и Дженни могла присоединиться к философскому разговору). Другой излюбленной мишенью для деселбиевских критических стрел был дублинский завод, где изготовлялся знаменитый портер «Гиннесс». Мыслитель был великим охотником до этого напитка, причем с первого же глотка умудрялся определить степень густоты портера и выверенность действий фабричной смены, ответственной именно за эту бутылочку или пинту. Здесь философ не знал снисхождения. Он – с присущим ему энциклопедизмом – припоминал ирландскому народу все прегрешения перед Богом и прогрессом, которые тот совершил. В его тирадах вспыхивали такие блестки истинной учености, как рассуждения о друидах и филидах, о знаменитом «бегстве вождей», о распространении картофеля на Зеленом острове, даже некоторые литературоведческие ремарки по поводу слабых мест сочинений Синга, Йейтса и Джойса. Впрочем, к литературной части своих инвектив де Селби приступал уже, что называется, на взводе и в подпитии, оттого ирландских литературных героев он именовал исключительно по имени, да еще и грубовато-шутливо. «Джонни-лапоть», «Трепач Билл», «Тупой Сэм» – комментаторам пришлось покорпеть, прежде чем они смогли разглядеть за этими прозвищами (наивная миссис Коннор считала, что речь идет об ирландских рабочих – собутыльниках де Селби) литературных титанов с соседнего острова.
