Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм
В финале В. Шершеневич, обращаясь вновь к Соломону как к собрату по перу и творческому единомышленнику, утверждает ту же мысль, которая звучит в финале Песни Песней: «Любовь, как смерть, сильна». Кроме того, он ясно дает понять, что, внешне споря с Библией, он на нее ориентируется, создает своего рода «новую Библию», что все, сказанное в его «Песне Песней», глубоко внутренне выстрадано им. В этом финале нельзя не уловить и мысли о трагическом одиночестве и обреченности поэта, не вписывающегося в мир «пролетарского» искусства; поэтому первый имажинист оказывается и последним:
Соломону — имажинисту первому,Обмотавшему образами простое люблю,Этих строк измочаленных нервыНа шею, как петлю.
Слониха 2 года в утробе слоненка.После в мир на 200 лет.В животе мозгов четверть века с пеленокЯ вынашивать этот бред.
И у потомства в барабанной перепонкеВыжечь слишком воскресный след.
«Со святыми упокой» не страшно этим строчкам:Им в новой Библии первый лист.Всем песням песней на виске револьверной точкойЯ — последний имажинист.
[105]Сходные принципы построения образов и подспудные аллюзивные пласты, связанные с Песнью Песней, присутствуют и в других лирических произведениях В. Шершеневича. Не случайно в стихотворении «Принцип звука минус образ» любовь провозглашается важнейшей темой современного поэта, требующей особых слов и созвучий, ибо «все слова любви заиграны, // Будто вальс „На сопках Маньчжурии“».
Хочется придумать для любви не слова, а вздох малый,Нежный, как пушок у лебедя под крылом,А дурни назовут декадентом, пожалуй,И футуристом — написавший критический том!
Им ли поверить, что в синий,Синий,Дымный день у озера, роняя песни, как белые капли,Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине,А на чужом языке (стрекозы или цапли).
Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная,Как расскажу словами людскимиПро твои поцелуи необычайныеИ про твое невозможное имя?!
<…>
Осталось придумывать небывалые созвучья,Малярного кистью вычерчивать профиль тонкий лицаИ душу, хотящую крика, измучитьНевозможностью крикнуть о любви до конца!
[87]Именно осознание невозможности «крикнуть о любви до конца», выразить в слове тонкий и сложный мир чувств ведет поэта к словотворчеству и необычной метафорике, импульсы к созданию которой он черпает в библейском тексте. Показательно, что само слово «Библия» (иногда в метафорическом смысле, ибо своего рода «библией» стремятся стать имажинистские тексты) весьма часто звучит в текстах В. Шершеневича, а в контекст его любовной лирики непременно включаются библейские аллюзии, прежде всего в связи с осознанием катастрофичности мира и обреченности самой любви на гибель. Однако при этом любовь все равно понимается как единственное спасение в расколотом, разодранном мире войн, революций и проблем большого города, как единственное, что несет в себе надежду на преображение мира. Тема любви чаще всего преломляется через призму эсхатологии и апокалиптических видений. Например, в поэме «Слезы кулак зажать» (1919):
На однуЧашку все революции мира,На другую мою любовь и к нейЛуну,Как медную гирю,И другая тяжелей!
Рвота пушек. По щекам равнин веснушками конница.Шар земной у новых ключей.А я прогрызаю зубами бессонницыГустое тесто ночей.
Кошки восстаний рыжим брюхом в воздухеИ ловко на лапы четырех сел.Но, как я, мечтал лишь об отдыхеВ Иерусалим Христа ввозивший осел.
Любимая!Слышу: далеко винтовка —Выключатель счастья — икнет…Это, быть может, кто-то неловкоЛицо твое — блюдо весны —Разобьет.
[109]Эти строки продиктованы не только вздыбленным и страшным революционным временем, но и личной трагедией поэта: его возлюбленная, актриса Юлия Дижур, покончила с собой. М. Ройзман так вспоминал о этом: «…Вадим полюбил артистку необычайной красоты, обаяния, ума — Юлию Дижур. Она ответила ему взаимностью. Когда он познакомил меня с Дижур, я от души поздравил их, понимая, что они станут мужем и женой. Но вот Дижур повздорила с Вадимом, и он ушел от нее, заявив, что никогда не вернется: он хотел проучить ее. Она несколько раз звонила ему по телефону, но он не поддавался ее уговорам, и она выстрелила из револьвера себе в сердце. Почти все стихи, как и последняя книга Вадима, посвящены памяти Юлии…»[28] Несомненно, именно Юлии Дижур посвящена и «Песня Песней» Шершеневича. Из-за гибели возлюбленной он яснее ясного понял, как тесно связаны любовь и смерть, как в этой жизни они ходят рядом. В том же 1919 г. умерла и мать поэта. Отсюда — этот взрыв отчаяния, продиктованный и чувством собственной вины:
Любимая! Умерла! Глаза, как конвой,Озираются: Куда? Направо? Прямо?Любимая!Как же! А стихам каковоБез мамы?С 917-го годаВ обмен на золото кудрей твоихВсе стихи тебе я отдал…Ты смертью возвращаешь их.
Не надо! Не надо! Куда мне?!Не смеюТвоим именем окропить тишину.Со стихами, как с камнемНа шее,Я в мире иду ко дну.
С душою растерзанной рытвин ГаллииОстывшую миску сердца голодным несу я.Не смею за тебя даже молиться,Помню: Имени моего всуе…Помню: сколько раз с усопшей моеюВыступал на крестовый поход любви.Ах, знаю, что кровь из груди была не краснее,Не краснее,Чем губы твои.
Знаю: пули,Что пели от болиВ июле:Фюит… фюит…Вы не знали: в ее ли,В мою лиВжалились грудь.
Мир. Бреди наугад и пой.Шагай, пока не устанут ноги!Нам сегодня, кровавый, с тобойНе по дороге!!!
[109]Но больше всего поэта мучило понимание, что причина трагедии не только в состоянии мира, но и его собственной души:
Из Евангелья вырвал я начистоО милосердьи страницы и в згу —На черта ли эти чудачества,Если выполнить их не могу.
Какие-то глотки святых возвещали:«В начале было слово…» — Ненужная весть!Я не знаю, что было в начале,Но в конце — только месть!
Душа обнищала… Душа босиком.Мимо рыб молчаливыхИ болтливыхЛюдей мимо я…Знаю теперь: на свете какомНеводом нежности поймаю любимую!
Эти строки с одышкой допишет рука,Отдохнут занывшие плечи. —И да будет обоим земля нам легка,Как легка была первая встреча.
[110]Мысль о том, что любовь «краснее» крови, что только она придает смысл жизни и противостоит смерти, проходит через многие стихотворения Шершеневича, и несомненно, что эта мысль инспирирована в нем Песнью Песней:
Пусть кровь красна, любовь — красней,Линяло-бледны рядом с нейИ пурпур слав, и нож убийцы,И даже ночь, что годы длится.
…Вот потому и длится век,Любовь, чья жизнь — лишь пепел ночи,И повторяет человекСлова любви — стихов короче!
[125]Эти строки были написаны в 1930 г., когда В. Шершеневич полностью отказался от имажинизма, пережив длительную полосу гонений и разгромных статей советских критиков. Еще в 1926 г., после издания сборника поэм «Кооперативы веселья» (1921), книги о творчестве своих собратьев по перу Мариенгофа, Ивнева, Кусикова и Есенина «Кому я жму руку» (1921), девяти коллективных сборников «Ордена имажинистов», В. Шершеневич выпустил в свет свой собственный сборник «Итак итог», действительно оказавшийся его последней поэтической книгой. В ней он отошел от поэтики имажинизма. Окончательный итог поэтической работе «Ордена» его основатель подвел в статье «Существуют ли имажинисты?» (1928). Признавая, что «имажинизм сейчас мертв», он следующим образом сформулировал причину этой смерти: «Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии. <…> Сущность поэзии переключена: из искусства она превращена в полемику. <…> от поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма это то же, что беговая лошадь без ноги. Отсюда и вполне понятный крах имажинизма, который все время настаивал на поэтизации поэзии»[29].
