Владимир Новиков - Новый словарь модных слов

Как и все на свете, наша речь подчиняется моде. В последнее время подчеркнуто модным сделалось употребления наречия «достаточно» в значении «довольно, вполне». Иногда это способствует точности и ответственности словесной формулировки. «Фильм довольно интересный» — звучит расплывчато и субъективно. Если же нам скажут: «Фильм достаточно интересный», то, значит, стоит потратить время и деньги на посещение кинотеатра, стоит приобрести или взять напрокат видеокассету.

Но, как модная одежда может оказаться не к лицу ее носителю, так и модное словцо иногда вопиюще дисгармонирует с контекстом. Не стоит говорить: «У меня достаточно мало денег», — собеседник не поймет: мало или все-таки достаточно? Или вот пример из речи с высокой политической трибуны: «Число жертв этого террористического акта оказалось для нас достаточно велико». Лучше было бы просто сказать: «очень велико», чтобы не создавать крайне нежелательную двусмысленность: кто-то может ненароком, подумать, что говорящий был заинтересован в теракте.

Нормальное было слово, спокойное и незаметное. Подчеркнутое значение приобрело оно в советское время, в условиях тотального дефицита. Просто купить что-нибудь было тогда почти невозможно. Мебель, одежду и обувь, колбасу и книги — все это надо было доставать. Используя служебное положение и приятельские связи, умея оказаться в нужном магазине в нужное время. Тех, кто виртуозно владел этим искусством, называли «доставалами». Было еще и шутливое прозвище — Достаевский (через «а»). То есть человек, который всё умеет достать, в том числе и сверхдефицитную подписку на собрание сочинений Достоевского в тридцати томах.

Наступила рыночная эпоха. И автомобиль, и колбасу, и самую интересную книгу — всё это теперь можно просто купить за деньги. Если таковые имеются. Но жизнь стала очень напряженной и нервной. Люди часто обижаются друг на друга, и глагол «доставать» приобрел значение «донимать, изводить». «Ну, ты меня достал!» — говорят в конфликтных ситуациях, порой с добавлением крепкого словца.

Наверное, и это значение постепенно выветрится. Научимся мы жить в атмосфере конкурентной борьбы, перестанем удивляться тому, что нас то и дело кто-то «достает». Но иногда думаю о том, что этот многозначный глагол может зазвучать по-новому, и притом в хорошем смысле. Я имею в виду художественную литературу и ее отношения с читателями. Большинство людей теперь все чаще потребляет детективы да любовно-сентиментальные романы, а элитарной словесности простые люди чураются как черт ладана. Не трогает она их, не «достает» эмоционально. Как бы нынешним серьезным литераторам перенять у Достоевского хоть чуточку его умения сочетать философскую глубину с детективной напряженностью сюжета, с пронзительной сентиментальностью… Чтобы читатель современного романа, дойдя до финала, мог дрогнувшим голосом сказать: «Достала меня эта книга!»

Это слово становится все более неуместным в сообщениях о количестве жертв катастроф и террористических актов. Чисто лингвистически здесь придраться не к чему: одно из значений глагола «достигнуть» («достичь») — дойти до какого-нибудь предела (например: «холод достиг тридцати градусов»). Но в последнее время наши общие беды дошли до такого предела, за которым уже сам русский язык начинает бастовать. Отзвук положительного значения слова «достигнуть» («приобрести своими усилиями, добиться») вносит некоторый диссонанс в речь трагическую по своей информационной сути. Тут уже чувство такта должно подсказать другой синоним: «дошло», «возросло», «увеличилось».

У немцев есть понятие «Trauerarbeit» (буквально: «траурная работа»), то есть психологическое преодоление шока, вызванного потерей близких. Все больше подобной работы выпадает теперь на долю журналистов. И у этого скорбного труда есть свои неписаные правила: предельная скупость и строгость в выборе словесных средств, сдержанность интонации (поменьше восходящих тонов), пониженный тембра голоса. Выходя один на один с большой трагедией, говорящий и пишущий просто обязан на какое-то время забыть о себе самом и о своей речевой индивидуальности.

В документальном телефильме запечатлен разговор Иосифа Бродского с Евгением Рейном. Рейн разбирает стихи друга и похваливает их: «Здесь такой драйв!» Бродский ему не перечит и, улыбаясь, напоминает, что это он сам впервые употребил слово «драйв» применительно к поэзии.

С тех пор «драйв» широко внедрился в русскую речь и сделался таким же многозначным, как английское «drive». Буквальное значение «езда, катание» у нас не привилось. Не говорим мы: какой же русский не любит быстрого драйва! Зато по богатству метафорических значений наш «драйв» ничуть не уступает иноязычному собрату. Напор, энергия, возбуждение, сильная эмоция, мощность, стимул, порыв — все это теперь «драйв». Есть у слова и ряд конкретно-специальных значений. «Драйвом» именуют нарастающий темп в джазе, низкий и плоский удар в теннисе, а также наркотическое удовольствие: «подсесть» можно что на «драйв», что на «кайф». Этого, впрочем, делать не надо.

Продвижению «драйва» в русский язык способствует технический прогресс. Даже сугубый гуманитарий и безнадежный «чайник» знает, что в его персональном компьютере имеются «драйверы», а специалисты небрежно употребляют этот термин с жаргонным окончанием и ударением: «драйверА». Молодые пижоны на английский манер называют «драйвером» шофера, водителя. В общем, «драйв» понемногу окапывается в наших широтах. Но, полагаю, место ему только в разговорной речи.

Вполне естественно для музыкантов и поэтов в неформальном разговоре обмениваться мнениями о том, имеется ли драйв в том или ином произведении. Языку всегда нужны новые синонимы для старых и вечных смыслов. Вот мы читаем или слушаем нечто занудное и тягомотное. Не скажешь же приятелю в академическом стиле: мне в этом опусе недостает композиционной динамики. Нужно какое-то живое, незатасканное словечко.

Твардовский так характеризовал вялые стихи: «Как говорит старик Маршак: — Голубчик, мало тяги!» А сегодня можно срезать слабого сочинителя беспощадным приговором: «Мало драйва!» Для строгой письменной рецензии, однако, это не подойдет.

И вообще: не стоит слишком эксплуатировать модное словцо и тем самым его обесценивать. Пусть оно лежит в вашем речевом кошельке на всякий случай: авось пригодится.

Е

Русская шутливо-жаргонная версия английского слова «е-mail» (как и «мыло»). Употребляется и в уменьшительно-ласкательной форме «емелька».

Всемирная электронная почта окончательно укрепила глобальный статус английского языка. Этому продолжают сопротивляться только французы, решившие заменить чуждый «е-mail» специально изобретенным национальным термином «courriel» (courier + electronique). Может быть, сия кабинетная выдумка и закрепится в их языке, но в целом «франкофония» неизбежно пасует перед «англофонией». Сужу по новому поколению: приходишь в парижскую булочную, запрашиваешь, натужно артикулируя, «une petite baguette», а юная продавщица, распознав иностранца, кокетливо переспрашивает: «А small one?» Так что лингвистическое Ватерлоо, не при французах будь сказано, уже состоялось.

У России же в освоении чужих языков всегда был свой, лукаво-хитроватый путь. Русский человек, услышав непонятное слово, наивно переспросит: «Ась?», а потом вроде даже повторит его, но в таком виде, что родная мать не узнает. Еще с петровских времен мы так переименовывали всех иностранцев. Гамильтон? Значит, будешь Хомутов. Коос фон Дален? Я и говорю: Козодавлев. Чо, не так? Ну, извините, мы люди простые. В 1812 году и с французской речью наш народец так же сладил. Ему говорят: «cher ami» — и он тут же выдает: «шерамыжник». Исторический опыт пригодился много лет спустя, когда нас опутала всемирная электронная паутина. Мы не против «имейла», мы его так и называем: емеля. Согласитесь, в подобной переделке есть нечто от лесковских словечек «мелкоскоп» и «тугамент».

Молодежно-компьютерный жаргон насчитывает уже десятки слов-терминов. Без большинства из них мы можем легко обойтись. Зачем мне, скажем, говорить «мама» в значении «материнская плата»? Да я понятия не имею, где находится эта штуковина, пусть с ней мастер по ремонту разбирается. А вот электронные послания мы получаем каждый день.

И все, что пишем для печати, посылаем в редакции и издательства, «приаттачив» к соответствующей емеле.

Одно только смущает. «Емеля» содержит тревожную коннотацию, связанную с одноименным сказочным персонажем, который все время лежит на печи. Отправишь важное для себя письмо, и придется долго-долго ждать ответа — до тех пор, пока наконец вечный российский Емеля вместе с печкой не сдвинется с места. По щучьему веленью.

Ж