Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

«<Бенкендорф и перестал> мне писать, и где <он> и что <он>, до сих пор не ведаю. Каково? То есть, душа моя, Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать — но до того доходит, что хоть в петлю».

«…<он>, как баба, у которой долог лишь волос, меня <не понимал>…»

С Лацисом невозможно не согласиться: в последней приведенной фразе и может быть только «он», а не «она». К тому же даже упомянутое в этом контексте «приданое» тоже хорошо укладывается в пушкинские двусмысленности: поэт через Бенкендорфа пытался продать «медную бабушку» — бронзовую статую Екатерины II, принадлежавшую деду невесты.

В связи со сказанным интересно отметить два момента. Первый (обещанный): Пушкин уже проделывал такой фокус в переписке с А. Н. Вульфом в 1826 году. Там тоже речь шла о выезде за границу и тоже был шифровальный ключ, только слово было другое — «коляска». («А об коляске сделайте милость, напишите мне два слова, что она, где она? Etc.») Вульф рассказал эту историю П. В. Анненкову, а тот записал:

«Они положили учредить между собой символическую переписку, основанием которой должна была служить тема о судьбе коляски, будто бы взятой Вульфом для переезда».

Перед отъездом в Болдино Пушкин не успел договориться с друзьями о шифре, но, полагая, что Жуковский и Дельвиг помнят историю с «коляской», которую он им наверняка рассказывал, надеялся, что они увидят ключ. Так оно и вышло; только Плетнев, сообразив — вероятно, последним, — о чем идет речь в этих странных письмах Пушкина, испугался и переписку прекратил.

И, наконец, интересен механизм пушкинской шифровки, вскрытый Лацисом. В свой почтовый день, в среду, Пушкин сначала писал письмо Плетневу (или делал это накануне), затем, с учетом написанного, писал Наталье Николаевне, вставляя внешне похожие фразы — замазывая глаза цензуре бесхитростностью «нагороженного» в письмах к Плетневу и к невесте. Такой вот «бесхитростный» Пушкин…

4. «Не напрасно, не случайно…»

I

Примером того, как сложно сегодня, через 180 лет, добираться до истинной подоплеки пушкинских розыгрышей, служит история «поэтической переписки Пушкина с митрополитом Филаретом». Ее исследованию петербургский историк литературы А. Ю. Панфилов посвятил целую книгу — «Неизвестное стихотворение Пушкина» (http://www.stihi. ru/2009/03/20/6667). Даже вкратце излагать ее содержание и ход мысли исследователя непросто, поскольку эта пушкинская мистификация своими корнями уходит в религиозно-философскую проблематику поэзии Григория Богослова, изучавшуюся узкими специалистами и совершенно незнакомую широкому кругу читателей. Между тем важность этой затеянной поэтом игры — и для понимания пушкинского мировоззрения в 1829–1830 гг., и, как это нередко бывает у Пушкина, для оценки состояния современного нам общества — становится очевидной по мере движения вслед за ходом мысли исследователя.

Речь идет о стихотворении 1828 года «Дар напрасный, дар случайный…», написанном в день рождения поэта и опубликованном в 1830 году, «ответе митрополита Филарета» на это стихотворение («Не напрасно, не случайно…»), ходившем по рукам и опубликованном уже после смерти Пушкина, в 1840 году, и заключительном пушкинском стихотворении этого «триптиха» «СТАНСЫ» («В часы забав иль праздной скуки…») — «ответе на стихотворение митрополита», опубликованном в «Литературной Газете» через месяц после публикации «Дара…».

Приводим все три стихотворения, причем третье — «в том окончательном виде, который оно приобрело при публикации во время Пушкинских торжеств 1880 года в газете „Московские ведомости“ (1880, № 155, 6 июля, Особое прибавление)» (здесь и далее цитирую работу Панфилова по тексту, стоящему в Интернете по вышеуказанному адресу):

26 мая 1828Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне дана?Иль зачем судьбою тайнойТы на казнь осуждена?Кто меня враждебной властьюИз ничтожества воззвал,Душу мне наполнил страстью,Ум сомненьем взволновал?..Цели нет передо мною:Сердце пусто, празден ум,И томит меня тоскоюОднозвучный жизни шум.

Не напрасно, не случайноЖизнь от Бога мне дана;Не без воли Бога тайнойИ на казнь осуждена.Сам я своенравной властьюЗло из темных бездн воззвал,Сам наполнил душу страстью,Ум сомненьем взволновал.Вспомнись мне, забвенный мною,Просияй сквозь сумрак дум!И созиждется ТобоюСердце чисто, светел ум!

СТАНСЫ19 января 1830, СПб.В часы забав иль праздной скуки,Бывало, лире я моейВверял изнеженные звукиБезумства, лени и страстей.Но и тогда струны лукавойНевольно звон я прерывал,Когда твой голос величавыйМеня внезапно поражал.Я лил потоки слез нежданных,И ранам совести моейТвоих речей благоуханныхОтраден чистый был елей.И ныне с высоты духовнойМне руку простираешь ты,И силой кроткой и любовнойСмиряешь буйные мечты.Твоим огнем душа палимаОтвергла мрак земных сует,И внемлет арфе серафимаВ священном ужасе поэт.

Первое стихотворение, «об отсутствии смысла жизни» («скептические куплеты» назовет его Пушкин), комментария не требует: кто из нас хоть однажды не переживал подобного?

Однако, исходя из уже сказанного в предыдущих главах, нам следовало бы сразу же задаться вопросом: от чьего лица произносится это стихотворение? Кто его «лирический герой»? Или, в уже использовавшейся нами терминологии: кто «повествователь»? Пушкин? Или некий поэт (раз уж он говорит стихами)? Общепринято, что стихи произносятся от лица Пушкина, — но так ли это?

Второе стихотворение, «о смысле жизни», написанное, как принято считать, Филаретом, написано им как бы от лица этого самого поэта — или Пушкина, — который, осознав обманность своих страстей и сомнений и всю отчаянность своего положения, находит выход в возвращении к Богу (отсюда и заглавное «Т» в «Тобою») и обращается к Нему за поддержкой.

Третье стихотворение — «ответ поэта Филарету», где «поэт» признается, что проповеди митрополита всегда были ему духовной опорой и что именно как такую опору он, «поэт» — или Пушкин, — воспринимает и этот его «разъясняющий» и поучительный «ответ».

II

В общепринятой трактовке этот «триптих» понимается как диалог Пушкина с митрополитом — то есть первое и третье стихотворения рассматриваются как «написанные Пушкиным» и выражающие именно его мысли и переживания. В такой трактовке этот «триптих» понимался и первым его исследователем Н. В. Измайловым, и чуть ли не дословно повторившим его соображения Б. Л. Модзалевским в комментарии к пушкинской записке к Е. М. Хитрово от начала января 1830 года; вот приведенный им ее перевод (с фр.):

«Вы должны счесть меня за не очень благодарного, [даже] за большого негодяя, но заклинаю Вас, не судите по видимости. Мне невозможно сегодня предоставить себя в ваше распоряжение, хотя, не говоря уже о счастии быть у вас, одного любопытства было бы достаточно, чтобы привлечь меня к вам. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! Да ведь это в самом деле находка! А. П.»

Стало быть, с общепринятой точки зрения история этого поэтического «диалога» выстраивается следующим образом. Пушкин публикует стихотворение «Дар напрасный…» в альманахе Дельвига «Северные цветы», вышедшем в свет в конце декабря 1829 года, Филарет днями знакомится с ним, вероятнее всего, увидев стихотворение в альманахе у Хитрово, его и Пушкина приятельницы, и тут же откликается на него стихотворением «Не напрасно…» ; Пушкин, как это следует из его записки к Хитрово от начала января, хотя и не смог приехать к ней сразу по получении от нее письма с сообщением об «ответе Филарета», все же вскоре посещает ее и, ознакомившись с «ответом», немедленно же пишет ответ — «СТАНСЫ» («В часы забав иль праздной скуки…»), уже 19 января опубликованный «Литературной Газетой» (обращает на себя внимание скорость, с какой все происходит). На этом трактовка истории и самих стихов и заканчивается; впоследствии так она и воспринималась другими пушкинистами (напр., М. Г. Альтшуллером, В. С. Непомнящим).