Сборник - Литературный текст: проблемы и методы исследования. 7. Анализ одного произведения: «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева (Сборник научных трудов)

123

Об эпидейктическом дискурсе, его отношении к истине и присущем ему эффекте мира см.: Кассен Б. Эффект софистики. М., 2000. Ср.: «Не дискурс представляет то, что извне, но то, что извне, становится тем, что раскрывает дискурс» (Там же. С. 47).

124

Для удобства восприятия диалога слова Венички выделены курсивом.

125

Дополнительным подтверждением применимости к тексту психоаналитического аппарата является то, что сразу же после описанного экстаза Семёныча, вызванного живописаниями «златого века», возникает тема гомосексуализма. «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком… У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм» (с.86). Причем действия ревизора поддаются интерпретации не только как гомосексуальное влечение к рассказчику (Веничке / Шехерезаде); Семёныч раздевается «до самой нижней своей интимности» в вагоне электрички, то есть совершает эксгибиционистский акт, одновременно лишая себя и социального статуса, своего символического: «(Семёныч) стал снимать с себя и мундир и форменные брюки» (Там же). Перед нами оба типа сексуальных отклонений, описанных Фрейдом как отклонения в отношении сексуального объекта (инверсия) и сексуальной цели (перверсия) (См.: Фрейд З. Три статьи по теории сексуальности // Фрейд З. Психоанализ и теория сексуальности. СПб., 1998. С. 10–52). Таким образом, поэма Ерофеева сама тематизирует психоаналитическую проблематику, при этом, в её самом классическом — клиническом — варианте.

126

Ср.: «Люди придумывают отцов — иными словами, истории — чтобы придать смысл случайности спаривания» (Киньяр П. Секс и страх. М., 2000. С. 6).

127

Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М., 1997. С.56.

128

Там же. С.70.

129

Данный пассаж и обязательность его выводов, разумеется, можно понимать в контексте той серьезной / игровой (и главное, — автоироничной) модели интерпретации, которая вписана в сам текст поэмы.

130

Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. М., «Панорама», 1995. С.219–220.

131

Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки» // Ерофеев Вен. Москва–Петушки. М., «Вагриус», 2000. С.135

132

Там же. С.144.

133

Там же. С.552.

134

Более подробно об этом: Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки». Спутник писателя // Ерофеев В. Москва–Петушки. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки». Спутник писателя. М., 2000. Все цитаты текста поэмы, равно как и комментарии Э. Власова, в дальнейшем приводятся по этому изданию с указанием страниц. См. также: Скоропанова И. С. Карта постмодернистского маршрута: «Москва–Петушки» Венедикта Ерофеева // Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература: Учебное пособие. М., 1999, и др. работы.

135

Седов К. Ф. Опыт прагма-семиотической интерпретации поэмы В. В. Ерофеева «Москва–Петушки» // Художественный мир Венедикта Ерофеева. Саратов, 1995. С. 16.

136

Вольфсон И. В. Исповедь изгоя. Развитие жанра у писателя с измененным мышлением // Там же. С. 51–52.

137

Седов К. Ф. Указ. соч. С.7.

138

Высказывание Вяч. Курицына цитируется по: Скоропанова И. С. Указ. соч. С.153.

139

«В средневековье стигматы — кровавые язвы или клейма — <…> рассматривались как проявление у верующего кровавых ран распятого на кресте Иисуса Христа. <…> чаще, наносились самими религиозными фанатиками, страстно желавшими принять мучения за своего Господа» (с. 177). Таким образом, носитель стигматов, а в данном контексте и уподобленный св. Терезе Веничка, действительно представляется пародийным заместителем Христа.

140

Учитывая, что образы и мотивы Достоевского составляют постоянный фон поэмы, нельзя исключить, что в данном случае перед нами тоже аллюзия на знаменитую речь Ивана Карамазова: дети (ср. «слезинку ребенка»), не выдержав жизни в жестоком мире, вынуждены возвратить Творцу билет.

141

«Здесь Веничка надевает на себя новую маску — Создателя, а Иисусом становится его младенец». — Власов Э. Указ. соч. С. 259. (См. также комментарий на с. 241.) Представляется все же, что в данном случае наблюдение исследователя по поводу новой ерофеевской маски не совсем точно. Веничка (герой, а не автор, который, безусловно, является демиургом собственного художественного мира) нигде не заявляет претензий на роль Создателя. С ним Ерофеева роднит статус отца, однако в остальном Веничка всячески подчеркивает свою малость и скромность, сохраняя представление о Господе как высшей инстанции бытия.

142

Ребенок — это также одна из ипостасей облика самого героя. «Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, — отвечал какой-то старичок. — Дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет» («Воиново — Усад», с. 95). Другая «детская» грань ерофеевского героя, как известно, Маленький принц.

143

Глава «Салтыково — Кучино» является в поэме 13-й по счету. Если учесть, что это число в тексте поэмы является значимым: «… сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница — тринадцатая по счету» («Железнодорожная — Черное», с. 48) — вряд ли данный факт можно считать случайным совпадением.

144

Как нам представляется, смеющиеся ангелы, предающие Веничку в финале поэмы, свидетельствуют не об изначальном подлоге, а о том, что герой-жертва, как и весь мир, окончательно отдан во власть темных сил — после появлений Сатаны («Усад — 105-й километр»), Сфинкса («105-й километр — Покров»), Эринний (нехристианских, языческих божеств — «Леоново — Петушки») и четверых с классическими профилями. В тринадцатую пятницу происходит подмена истинного ложным: вместо ангелов, сопровождавших Веничку в начале пути, и детей (понятия, постоянно взаимосвязанные в поэме) в финале являются демоны и жестокие, бесчеловечные дети (сцена глумления над трупом). Примечательно, что искушающий Веничку Сатана предъявляет к нему не вполне мотивированное сюжетом и отсутствующее в евангельских претекстах требование: «Смири свой духовный порыв…» («Усад — 105-й километр», с. 97), то есть в данном случае: откажись от своей миссии.

145

Попов Евг. Случай с Венедиктом // Ерофеев В. Москва–Петушки. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки». Спутник писателя. М., 2000. С. 10.

146

В дальнейшем тексты цитируются по следующим изданиям: Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое. М., 1995; Кафка Ф. Роман. Новеллы. Притчи. М., 1965 («Процесс» в переводе Р. Райт-Ковалевой); F. Kafka. Das erzählerische Werk. In 2 Bdn. Bd 2. B., 1983. Номера старниц указываются в тексте.

147

См. классическое исследование этого мотива: Фрезер Д. Золотая ветвь. М., 1986. О карнавальном преломлении этой мифологемы см.: Бахтин М. М. Творчество Ф. Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

148

Бахтин М. М. К переработке книги о Достоевском // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 314.

149

Там же. С. 314.

150

Там же. С.315.

151

Там же. С. 93.

152

Там же.

153

Зорин А. Опознавательный знак // Театр. 1991, № 9.

154

Об антикарнавальности романа и его героя см.: Зорин А. Указ. соч.; Он же: Пригородный поезд дальнего следования // Новый мир, 1989, № 5. Сочувственно цитируя А. Зорина («стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя. Собственно говоря, такой исход был предначертан с самого начала»), М. Эпштейн добавляет: «Еще вернее сказать, что сам автор от начала и до конца обманывает и гонит от себя народную стихию. А поскольку автор и герой одно лицо, то они делают это вместе <…> Стихия народного смеха <…> всякая народная стихия <…> равно далека Веничке, который любит медленность и неправильность» (Эпштейн М. После карнавала, или вечный Веничка // Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое. М., 1995 С. 19). См. также: Козицкая Е. А. Путь к смерти и ее смысл в поэме Вен. Ерофеева «Москва–Петушки» // «Москва–Петушки Вен. Ерофева. Материалы третьей международной конференции „Литературный текст: проблемы и методы исследования“». Тверь, 2000; и др.