Арам Асоян - Данте в русской культуре
Отказ от таких претензий значил для Эллиса абсолютное неприятие мифотворчества, а следовательно, и категорическое возражение против трактовки «Божественной комедии» как образца мифотворческого искусства, утвердившейся в символизме благодаря штудиям Вяч. Иванова[805]. «По существу, – писал Эллис, – мифотворчество есть эстетизация ясновидения, проектирование в образах-символах мистических откровений… созерцание богов (иерархий) издали, в перспективе и искание приблизительных аналогий в области человеческого и природного…»[806] Всецело апеллируя к мифотворчеству, продолжал Эллис, «мы забываем, что диктатура мифа давно миновала… Монотеизм исключает полновластное религиозное значение мифа. Так, для древнего еврея Библия не могла быть мифом, для магометанина Коран нисколько не мифология, средневековый монах ужаснулся бы мифотворческого понимания Евангелия как „прелести“ и соблазна. Для Данте путь по загробным мирам не был никогда мифотворчеством, а аллегорически-символическим описанием реальных видений, подобных большинству сообщений ясновидцев и боговидцев его эпохи. В корне „Divina Commedia“ столь же мало мифотворчество, как и „Откровение Иоанна“»[807]. Путь героя «Божественной комедии», странника по царствам потустороннего мира, стал для Эллиса образцом инициации, посвятительного обряда, в котором средневековая мистика четко различала отдельные ступени посвящения – via purgative, via illuminative, via unitiva, – т. е. ритуала, которого многие из символистов искали для себя вполне реально[808].
Пройдя через различные, порой совершенно болезненные искусы мистического экстаза, Эллис сейчас с прежней одержимостью убеждал, что есть непереходимая черта между мифологией и религией, непреложным условием которой является «незыблемая система догматов, полученных не созерцанием и символизацией только, но нисходящих к избранным непосредственно и чудесно, благодатно через реально-мистический факт теофании, говоря точнее, через учительство Богочеловека. Здесь не может быть речи о творчестве мифа, но единственно лишь о соблюдении и развитии всей Истины, в цельности и один раз даваемой…
„Поэтому, – продолжал Эллис, – неизбежно шаг за шагом личный путь восхождения Данте преобразуется в исповедание веры перед ликом Истины, в credo, credo и только credo есть настоящая и единственно подлинная область религии и религиозного искусства“[809].
Pendant Эллису Вяч. Иванов утверждал: „Данте – величайший поэт христианства“, и здесь же дополнял: „Единственно верный путь есть путь духа <…> нам естественно устремляться к высшему Солнцу и к вечным Звездам, понимаемым в смысле анагогическом, устремляться к Любви божественной“[810].
Рефлексируя, Эллис писал: „Если первопричиной всех падений и первого падения Люцифера явилась гордость, вера лишь в себя, то исцеление, возврат может быть только в полноте веры в Бога. Таков религиозный и весь основной смысл поэмы Данте <…> Она есть христианская мистерия“[811].
Возвращаясь к ортодоксальным религиозным ценностям, Эллис хотел надеяться, что русский символизм „все бол ее и более становится подлинным христианским искусством, горестным песнопением о падении человеческой души (ср. с трихотомией „Комедии“. –A.A.), молитвой об искушении и песнью радостной о спасении“[812]. Между тем трактат „Vigilemus!“ свидетельствовал о полном разрыве Эллиса с идеей „свободного религиозного самоопределения художника“, а значит, и окончательном отказе от символизма как миропонимания. В то время как Андрей Белый, подобно Вяч. Иванову, который полагал, что „единственно верный путь есть путь духа“[813], заявлял: „Моя религиозность не приемлет догмата, но – символ Христа в лике и импульсе“[814] – смиренное и послушное преклонение Эллиса перед „строгим очертанием догматов“[815] завершалось самосознанием Рыцаря Бедного и уводило от символизма к иным культурным инициативам, иной жизни[816].
Глава 13. Данте и А. Блок
Эта тема уже не раз привлекала внимание исследователей ею занимались и блоковеды и дантологи. Одна из последних работ, посвященных проблеме литературных связей Блока с итальянским поэтом, принадлежит Р. И. Хлодовскому. Ее основные положения касаются мотивов «Новой жизни» и «Божественной комедии» в творчестве Блока. Они не вызывают сомнений, и именно поэтому, избегая каких-либо повторений, мы хотим лишь дополнить сложившиеся представления о литературных связях русского поэта с Данте новыми фактами.
В близком окружении Блока интерес к Данте имел давнюю историю. Одна из бабушек поэта, Елизавета Григорьевна Бекетова, владела итальянским языком; кроме того, среди Бекетовых и родственно связанных с ними Соловьёвых, Коваленских, Якушкиных, Карелиных было немало профессиональных литераторов, прекрасно знавших мировую литературу и считавших преемственность культурных запросов неотъемлемой частью семейных традиций. «Новую жизнь» Данте переводили Вл. С. Соловьёв[817], его племянник, двоюродный брат Блока С. С. Соловьёв[818], сам Блок отдавался чтению Данте с увлечением и сосредоточенностью. Его пометы можно найти не только на страницах первой части «Комедии». Ими буквально испещрена работа Т. Карлейля «Жизнь и произведения Данте» (она помещена в качестве приложения в том издании поэмы, которое находилось в библиотеке Александра Блока)[819].
Знакомство с пометами почти постоянно вызывает различные ассоциации с текстом статей, стихов поэта и воспоминаниями о нем его современников. Эти ассоциации не случайны, потому что, как правило, Блок отмечал у Карлейля то, что соотносилось с его собственными представлениями о Данте, что отвечало духу его творческих и человеческих устремлений. Например, в своей «лучшей статье»[820] «О современном состоянии русского символизма» поэт писал: «Искусство есть Ад. Недаром В. Брюсов завещал художнику: „Как Данте, подземное пламя должно тебе щеки обжечь“. По бесчисленным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель»[821]. Эти важнейшие размышления Блока вспоминаются при разборе его пометы на полях первого тома «Божественной комедии». Прочтя у Карлейля: «Великая душа Данте, не находившая себе пристанища на земле, уходила все более и более в этот страшный другой мир», – поэт отчеркнул последних четыре слова и против них написал: «Подземное пламя»[822]. Кстати, по этой помете можно ориентировочно судить о времени маргиналий Блока: вероятно, они сделаны не ранее 1908 г., ибо процитированные стихи Брюсова были напечатаны впервые в январском номере «Весов» именно за этот год.
Сопоставление слов Карлейля, блоковской пометы и текста статьи поэта позволяет найти ключ к одному из смыслов утверждений Блока: «…лучше человеку не слыхать о Данте, Эсхиле, Шекспире, Пушкине, чем разменивать их на мелкие монеты» (V, 474). Этот смысл связан с той «руководительной мечтой», которая была основанием для блоковской типологии столь разных художников. Типологии, захватывавшей и блоковское творчество, открывавшее своему читателю миры, никогда «вполне не воплощавшиеся» (V, 475). Но они были для Блока такой же реальностью, как для Данте ад, рай и чистилище. «Данте, – отмечал Карлейль, – также мало сомневался в существовании болота Malebolge, в том, что оно лежит именно там со своими мрачными кругами, с своими alti guai и что он сам мог бы все это видеть, – как мы в том, что увидели бы Константинополь, если бы отправились туда»[823]. Блок подчеркнул эти строки вплоть до «alti guai», что, конечно, не означало, будто он и сам верил в существование описанных в «Комедии» царств, но без веры, подобно дантовской, поэт не мыслил подлинного искусства. В письме к А. Н. Чеботаревской, сокрушавшейся, что горьковская «Летопись» ополчается против «мечты», против того, что дорого, Блок недвусмысленно противопоставил веру художника мечте, не прошедшей «сквозь страду жизни» (V, 576). «Я думаю, – писал он, – что Вы меня совсем не знаете; я ведь никогда не любил „мечты“, а в лучшие свои времена, когда мне удается более или менее сказать свое, настоящее, – я даже ненавижу „мечту“, предпочитаю ей самую серую действительность» (VIII, 451).
Вникая в статью Карлейля, Блок неизменно обращал внимание на те характеристики Данте, в которых тот представал как «насквозь человек». Так Андрей Белый аттестовал самого Блока. В дневнике 1921 г. он отказывался назвать его «гражданским» поэтом, замечая одновременно, что воздух стихов Блока – «воздух России двух последних десятилетий»[824]. Этой записи созвучны строки одного из писем Блока. В декабре 1907 г. он объяснял матери: «Моя тоска не имеет характера беспредметности – я слишком много вижу ясно и трезво и слишком со многим связан в жизни» (VIII, 221). Эту неразрывную связь с жизнью он обнаруживал в Данте. «В жизни, – подчеркивал Блок замечания Карлейля, – поэт прошел обычные ступени; он участвовал, как солдат, в двух кампаниях и защищал флорентийское государство, принимал участие в посольстве и на тридцать пятом году, благодаря своим талантам и службе, достиг видного положения в городском управлении Флоренции»[825].
