Роман Пересветов - Тайны выцветших строк
Последнее из сохранившихся в кошевом архиве писем Потемкина Калнишевскому своим суровым тоном резко отличается от всех предыдущих. Перечисляя «несносные обиды и огорчения», нанесенные запорожцами жителям нового края, он грозится донести о них императрице. Один из посланцев Коша — расторопный полковой старшина Антон Головатый — извещал Калнишевского, что Потемкин «чрезмерно пужает за все и угрожает… так сердит, что и сказать нельзя».
Привезенные запорожцами для подкрепления их прав на землю бумаги — копии с хранившихся в сечевом архиве древних грамот — никто в столице не хотел читать. Екатерининские вельможи сами были не прочь прибрать теперь к рукам плодородные запорожские земли.
Запорожские казаки, принимавшие участие в войне с Турцией, не все еще успели вернуться домой, когда корпус находившегося на царской службе сербского уроженца генерала Текели, тоже возвращавшийся с театра военных действий, неожиданно повернул на Сечь. Маневр этот был проведен быстро и держался в строгом секрете. Как видно из не попавшего, конечно, в сечевой архив донесения генерал-поручика Tекели от б июня 1775 года «о взятии Сечи Запорожской», он приказал своим войскам двигаться «скорейшим маршем», чтобы «кошевой Калнишевский и писарь Глоба уйтить не могли» и дабы «спокойно и без кровопролития кончить». Корпус был разделен па пять отрядов, и они подошли к Сечи пятью колоннами. Сам Tекели с главной частью корпуса пошел прямо на Сечь и навел на нее жерла всех своих пушек. Ничего не подозревавшие запорожцы мирно спали по своим куреням; даже часовые около пушек дремали. Только в самом Коше, где было сосредоточено более трех тысяч казаков, при приближении войск подняли тревогу, но, «увидя, что не было средств к утечке» (так сообщал Tекели в своем донесении), сдались без сопротивления.
Генерал-поручик Tекели тотчас же потребовал к себе кошевого атамана Петра Калнишевского, войскового писаря Ивана Глобу и войскового судью Павла Головатого. ^льто эти трое и были взяты под караул для препровождения в Москву. Войско же Запорожское было объявлено распущенным. Вскоре был оглашен и специально изданный Екатериной II «манифест о разрушенном Войске Запорожском», в котором Сечь называлась «вредным скопищем» и перечислялись все вины ее обитателей, начавших «в самое новейшее время гораздо далеко простирать свою дерзость». Главной их виной было намерение «составить из себя посреди отечества область, совершенно независимую, под собственным своим неистовым управлением». Правда, в том же манифесте запорожцам «воздавалась и достойная похвала в том пункте, что не малая ж часть запорожского войска в минувшую ныне сколь славную, столь и счастливую войну с Портою оттоманской оказала преотличные опыты мужества и храбрости».
Рядовым казакам было разрешено остаться жить в Запорожье или вернуться туда, откуда они пришли в Сечь. Но большинство сиромах не воспользовалось этой «милостью». Не желая превращаться ни в помещичьих крепостных на своих же запорожских землях, ни в армейских солдат, больше пяти тысяч казаков отпросились на заработки и одним им известным скрытым путем ночью тайно пробрались к Днепру, сели в спрятанные в камышах лодки и махнули за Дунай.
О судьбе отправленного под конвоем в Москву кошевого и двух его ближайших помощников — войскового судьи и писаря — в архиве прекратившего свое существование «вельможного Коша», естественно, не оказалось никаких сведений. Историк «последнего Коша Запорожского» Скальковский наводил о них справки в разных местах, но так и не смог ничего выяснить. Ходили слухи, что после своего освобождения Калнишевский удалился в Tурцию.
Не прошло и ста лет после только что описанных событий, когда Скальковский, заканчивая свой труд об ее последнем Коше, посетил заповедные запорожские места. Это было в 1S42 году.
Его поразили происшедшие там перемены. Где раньше мелькали наспех обмазанные глиной камышовые или рубленые казачьи постройки, стояли теперь прочные каменные дома немецких колонистов. В них угощали заезжего гостя не грубой запорожской саламатой — болтушкой, замешанной из муки или пшена на рыбьей ухе или квасе, а приготовленными по всем правилам немецкой кухни котлетами и бифштексами. Белокурые дочери колонистов услаждали слух нежными звуками арфы там, где еще не так давно, даже в мирное время, при объезде кошевым казачьих паланок[34] раздавалась неистовая пушечная пальба.
О Сечи уже мало кто помнил. Все же во время этой поездки Скальковскому удалось записать несколько народных песен, сложенных после разорения Сечи. В них упоминалось и о ее последнем кошевом атамане Петре Калнишевском. На основании обнаруженных в запорожском архиве документов у историка создалось впечатление, что Калнишевский при жизни пользовался уважением только «благоразумных», то есть зажиточных, казаков; сиромахи же, мягко выражаясь, «не были к нему расположены». Но после исчезновения взятого под арест последнего кошевого облик его стал приобретать в народной памяти героические черты. В одной из записанных в Запорожье песен были, например, такие строки:
О полети, да полети, черная гадко,Да на Дон рыбу йісти,Ой принеси, да принеси, черная галко,От Калныша вісти!
Из этих строк можно было заключить, что Калнишевский после своего освобождения не уезжал в Tурцию, а доживал свой век где-то на Дону.
В 1862 году один из любителей украинской старины П. С. Ефименко провел лето на берегу далекого от Запорожья Белого моря, в селении Ворзогоры, в ста восьмидесяти верстах от знаменитого Соловецкого острова, в течение многих столетий служившего местом ссылки. На этом безлюдном острове, восемь месяцев в году отрезанном от мира плавучими льдами, еще в начале XV столетия был основан большой монастырь, представлявший собой сильную крепость из дикого камня. В башнях этой крепости и были устроены камеры для заключенных «на вечное пребывание, до смерти, неисходно». Чаще всего туда сажали раскольников «за распространение вредных толкований о вере», но было среди них и немало «оскорбителей царских особ» и вообще противников самодержавия.
Гостивший в селении Ворзогоры любознательный украинец, расспрашивая об обитателях окруженного тайной монастыря местных жителей, ежегодно ездивших в Соловки на звериный промысел, неожиданно узнал поразившую его новость: один из его собеседников, восьмидесятилетний старик, по фамилии Лукин, в годы своей молодости бивший на Соловках морского зверя, рассказал о запомнившейся ему встрече с загадочным заключенным. Задержавшиеся на Соловках до праздника пасхи звероловы зашли в этот день в монастырь и выпросили там для себя праздничный обед. Дожидаясь около трапезной монахов, обещавших вынести им пищу, рыбаки увидели дряхлого старика, тоже пришедшего за обедом, но сопровождаемого тремя караульными. Заметив рыбаков, этот старик оживился и, оглядываясь на конвойных, быстро спросил: «Кто теперь царем и что нового на Руси?»
Удивленные такими вопросами звероловы поспешили ответить, что царем теперь Александр Павлович, внук Екатерины II, перемен же никаких нет, живут они по-прежнему.
— Он бы и еще больше нас расспрашивал, — уверял рассказчик приезжего украинца, — да солдаты не допустили. Стали нас отгонять со словами: «От этого человека отойдите прочь. С ним вам говорить не полагается».
И принесшие обед монахи тоже стали пугать рыбаков, что за разговор с этим стариком им попадет от архимандрита.
Когда же вскоре появился и сам архимандрит, старик п сопровождении часовых подошел к нему под благословение. Настоятель же монастыря при этом сказал: «Древен ты, землей пахнешь».
— Больно уж он одряхлел, — пояснил эти слова настоятеля рассказчик, — видно было, что ему недолго жить осталось.
Потом, когда старика увели, монахи рассказали рыбакам, что он был когда-то казачьим атаманом и томится в Соловках уже много лет в строгом заточении. Только три раза в год, в дни больших церковных праздников, его выводят под конвоем получать обед в общей трапезной.
— Я, как теперь, его помню, — рассказывал Лукин, — сморщившегося совсем, седастые волосы обсеклись, видно, что много сидел. Борода не долга, белая. Одет он был в китайчатый синий сюртучок, пуговицы не разобрал, оловянные, что ли, махонькие такие, в два ряда. Говорил по-русски не очень чисто…
Из рассказов тех же рыбаков П. С. Ефименко узнал, что заключенные в Соловках разделялись на три разряда. Считавшиеся наименее опасными свободно передвигались в пределах монастыря; более серьезные преступники находились под замком, но их выводили ежедневно на работу и на прогулку; и, наконец, самые опасные, к которым, очевидно, и принадлежал этот старик, сидели «безвыходно», как видно из рассказанного случая. Некоторым из них, считавшимся «буйными», надевали на голову рогатки — железные обручи с шипами, замыкавшиеся двумя цепями под подбородком. Эти шипы не позволяли им ложиться — они могли спать только сидя.
