Арам Асоян - Данте в русской культуре
В переписке Эллиса с Блоком, начавшейся в начале 1907 г., несовместимость религиозного самоопределения того и другого – от чего и зависело их восприятие образа Беатриче – выявилось еще более конкретно. «Ваша Прекрасная Дама, – писал Эллис Блоку, – для меня, если и не Beata Beatrix, то Матильда из „Чистилища“ Данте, которая погружает его в Лету, заставляя забыть все земное, и уготовляя его душу и тело для видения Беатриче! В Ваших стихах о Прекрасной Даме – есть нечто истинно СРЕДНЕВЕКОВОЕ…»[749] В этой характеристике блоковского образа, в этом отзыве «мистическая косность» Эллиса, его «топтанье на месте» становятся очевидными. «Может ли современная душа молиться образам средневековья?.. – спрашивал он в письме к Блоку. – Да!»[750] Между тем Прекрасная Дама никогда не была средневековой иконой, способной инициировать «нервный мистицизм», но – интуицией, ставшей основанием «мистической философии» Блока[751]. Она «легко и чудесно» – скажем словами самого поэта – совмещала в себе «религиозное прозрение» и «здравый смысл»[752]. Блок писал: «Когда родное сталкивается в веках, всегда происходит мистическое… „Здесь тайна есть“, ибо истинно родное сошлось в веках и, как тучи сошедшиеся, произвело молнию»[753]. Этой молнией и была Прекрасная Дама.
Отождествив Прекрасную Даму с Беатриче или Матильдой из Земного Рая, Эллис тем самым засвидетельствовал неадекватное восприятие основной мифологемы блоковской поэзии, ибо Беатриче мыслилась им «невоплощенной красотой», и ее лик, как писал он, «является лишь среди звезд, когда земля вовсе невидима, когда смертные очи слепнут и все мгновенно, как СНОВИДЕНИЕ»[754]. Подобные представления шли вразрез с утверждением самого Блока, что Прекрасная Дама «ПОТЕНЦИАЛЬНО воплощена в НАРОДЕ и ОБЩЕСТВЕ» и что «Мысль о Ней ВСЕГДА носит в себе зерно мысли о Конце. Значит, – говорил Блок, – если лицо носит ее печать, оно преобразует нечто»[755]. Иными словами, Прекрасная Дама поэта – залог пресуществления земной жизни. Он писал:
Зима пройдет – в певучей вьюгеУже звенит издалека.Сомкнулись царственные дуги,Душа блаженна, Ты близка[756].
Переписка Эллиса с Блоком совпала с началом шумного размежевания в среде символистов. По словам Андрея Белого, причиной был спор, «что есть искусство, религия, мистика и т. д.»[757] Он вспыхнул, писал Г. Чулков, когда «символизм, окрашенный в цвет философского идеализма, стал эволюционировать в сторону… „мистического реализма“… Новые поэтические переживания породили и новую теорию поэзии», и Вяч. Иванов провозгласил «принципом новой поэзии принцип мифотворчества»[758].
«Мистические реалисты», усмотревшие в мифотворчестве путь к «соборному символизму» (по терминологии М. Гофмана) и сгруппировавшиеся вокруг журнала «Золотое Руно», вызвали негодование сторонников «чистого символизма», какими считали себя В. Брюсов и «мистические идеалисты» Эллис, С. Соловьёв, Андрей Белый. «Соборный индивидуализм» петербуржцев, сотрудничавших в «Золотом Руне», они расценили как «трагедию индивидуализма» (А. Белый), как профанацию того, что «еще очень смутно и ценно в душе»[759] и что ни в коей мере не может быть достоянием какого бы то ни было духа общественности. В результате брюсовские «Весы» начали длительную осаду «новой теории» символизма[760].
В первых рядах осаждающих были Андрей Белый и Эллис. Одним из главных пунктов расхождения между «москвичами» и «петербургскими литераторами», «ортодоксами» и «еретиками», они полагали принцип творчества «a realibus ad realiora» (лат. «от реального к высшей реальности»), сформулированный лидером «мистических реалистов» Вяч. Ивановым, который трактовал свою формулу как «движение от видимой реальности и через нее к более реальной реальности тех же вещей, внутренней и сокровеннейшей»[761]. Ни Белый, ни Эллис не отвергали формулы Иванова, Белый даже утверждал, что приоритет в ее обнародовании принадлежит, собственно, ему[762], но оба оспаривали ее истолкование, т. е. понимание «высшей реальности», которая была целью и сутью символического искусства. В этом споре Данте вновь оказался на пересечении мнений. В рецензии на книгу Иванова «По звездам» Эллис писал: «Мы вполне присоединяемся к лозунгу В. Иванова „a realibus ad realiora“, но, ритмически восходя по ступеням, ведущим к несказанному ens realissimum (лат. „реальнейшее сущее“. – A.A.), мы сознаем, что с каждой новой ступенью мы ближе и ближе к царству действительно-сущих (по Иванову, „реальных“), бессмертных образов и идей и все дальше и дальше от чувственно-эмпирической реальности, что наше восхождение есть не искажение физически данного, низшего мира, а раскрытие в нем доселе незримых аспектов и планов; говоря языком теософии, наше восхождение есть переход от низшего физического идеала к астральному и ментальному, на котором созерцание подлежит уже иным законам и на котором все прежние „реальности“ окажутся „призраками“. Путь же этого восхождения бесконечен.
„Рай“ Данте и конец „Фауста“ (II части) – лучшее, – продолжал Эллис, – что есть в мировой мистической поэзии – является художественно-символическим изображением именно этого восхождения „a realibus ad realiora“, но… у Данте и у Гёте это восхождение вместе с тем есть и универсальная метаморфоза всего сущего, т. е. именно преобразование, а не подражание»[763].
Pendant оппонентам Вяч. Иванов заявлял: «…реалистический символизм – откровение того, что художник как реальность видит в кристалле низшей реальности»[764].
В отличие от Эллиса Иванов был далек от мысли искать связи Данте с теософией. Более того, он считал средневекового поэта «вещим певцом эпохи ознаменовательной», иными словами, истинным мифотворцем, который именно поэтому и желал видеть «Божественную комедию» истолкованной в четырех смыслах, «разоблачающих единую реальную тайну»[765]. С точки зрения Иванова, это означало, что realiora существовало для Данте не в субъективно-идеалистическом, как полагал Эллис, а в объективно-мистическом плане.
Впрочем, в новой книге стихов «Stigmata» Эллиса занимал уже иной аспект творчества флорентийца. В предисловии к ней он, почти как Г. Чулков, провозглашал поворот поэзии «от эстетического иллюзионизма к мистицизму», точнее «к христианству», что, по его мнению, должно неизбежно привести современных поэтов «в интимную связь со священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте»[766].
Декларация Эллиса подкреплялась его многочисленными обращениями к католической символике, очевидными уже и при знакомстве с оглавлением книги. Здесь значились стихотворения «Dies Irae», «Rosa mistica», «Maris Stella» и др., свидетельствующие о латинизированном религиозном кредо поэта. Еще до выхода «Stigmata» в свет, в 1909 г., А. Белый писал: «Эллис с латинизацией символизма мне чужд; я стою на позиции „русского“ символизма, имеющего более широкие задания: связаться с народной культурой без утраты западного критицизма (…) И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, чтению эсотерической литературы, мечтам об „ордене“, встречам с Минцловой, приходящей к нам со словами о братстве Розы и Креста (…) По-новому поднимаются во мне думы всей жизни (…) заря потухла в нас за неимением руководства на путях духовного знания»[767].
Трехчастная композиция книги Эллиса, педалированная эпиграфами, терцинами из всех трех кантик «Комедии», несла на себе печать трихотомии «священной поэмы», о которой в стихотворении «Черный рыцарь» автор писал:
Я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег!В моей душе звучат рыдания терцинаТого, Кто сердце сжег, отринув мир земной,и Кто, молясь, облек бесплотной красотойбессмертные листы «Commedia Divina»![768]
В «Черном рыцаре»[769], как и во всей книге, несомненно, запечатлелся эпизод духовной биографии Эллиса, когда он особенно настойчиво культивировал в себе начала, отмеченные стилем dantesque. Подобный пафос самовоспитания различается и в стихах «Беатриче», где монолог героини сопровождается не только повелительными, но и дидактическими обертонами, больше ориентированными на лирическое «я» автора, чем героя «дантеиды»:
Благоволила Дама разомкнутьсвои уста, исполнена покоя:Я – совершенство и единый путь!Предайся мне, приложится другое,как духу, что парит в свободном сне,тебе подвластно станет все земное, –ты станешь улыбаться на огне!..Мои благоухающие слезыНе иссякают вечно, и на мнеБлаговоленья Mater Doloros'bi.Люби, и станет пламя вкруг цвестиПод знаменьем Креста и Белой Розы.Но все другие гибельны пути!..[770]
Книга «Stigmata» вышла в свет в феврале 1911 г., а в сентябре Эллис уехал в Германию и сделался фанатичным приверженцем антропософского учения Рудольфа Штейнера, чьи сочинения «Тайное знание» и «Теософия» он уже год популяризировал среди сотрудников символистского издательства «Мусагет»[771]. Эллис писал из Германии организатору «Мусагета» Э. К. Метнеру о Штейнере: «…для меня единственно совершенный человек, ибо в S-re я вижу пришествие сверхчеловека…»[772] Со свойственной ему экзальтацией Эллис взывал к Метнеру. «Идите к Нему (Штейнеру. –A.A.) со всеми сомнениями, ругайте Его, царапайте, вопите, орите, воззрите, и Вы заплачете, как не плакали с первой любви. Но не избегайте Его. Идите к Нему. Как жить без Учителя?»[773]
