Живой как жизнь. О русском языке - Корней Иванович Чуковский
Ибо кто же не знает, что многословие – великий порок, что сила и красота нашей речи в ее лаконизме? Кто не сочувствует знаменитому требованию:
Чтобы словам было тесно,
Мыслям – просторно.
И казалось бы, можно только приветствовать тех рационализаторов речи, которые предлагают внести экономию в наше языковое хозяйство. Намерения у них добрые: выбросить из нашей речи такие слова, которые загромождают ее, и тем самым избавить нас от лишних расходов. Но их экономия – грошовая, и не ею добиваемся мы лаконизма. Краткость, меткость, выразительность речи достигаются иными путями. В самом деле, какими бы безрассудными ни казались иному рационализатору привычные сочетания слов: до поры до времени, сколько бы он ни доказывал, что до времени и значит до поры, что незачем произносить одним духом оба эти слова подряд, – живая речь, не считаясь с педантами, сохраняет это сочетание в полной силе.
Почему бы тем представителям здравого смысла, которые в интересах языковой экономии требуют, чтобы вместо люди высокого роста мы говорили высокие люди, почему бы им не истребить заодно и такое синонимическое сочетание слов, как если бы да кабы? Ведь если бы и значит кабы. Зачем же говорить два одинаковых слова, когда можно сказать одно? И если они взялись навести в этом деле разумный порядок, пусть искоренят из нашей речи и другие разорительные формулы: стыд и срам, целиком и полностью, ни свет ни заря, житье-бытье, вокруг да около, так как кому же не ясно, что стыд это то же, что срам, а полностью и значит целиком?
И неужели Пушкин, гений лаконического слова, нарушил предписываемый ими режим экономии, когда создавал свои незабвенные строки:
Что пирует царь великий
В Питербурге-городке? —
хотя ему было отлично известно, что бург и означает городок.
И обвинять ли Некрасова в словесных излишествах лишь на том основании, что у него часто встречается вот такой оборот:
Слушал имеющий уши,
Думушку думал свою.
. . . . . . . . . . . . . . .
Быстро лечу я по рельсам чугунным,
Думаю думу свою.
Конечно, нет! Если бы русский народ только и заботился, что об этой грошовой экономии речи, неужели он создал бы огромное множество таких расточительных выражений, как до поры до времени, век вековать, делать дело, рыдать навзрыд, лежмя лежать, белым-бела, полным-полна, и т. д., и т. д., и т. д.
Ибо одно дело – экономия речи, а другое – скаредность, скряжничество, плюшкинское отношение к своему языку.
Языкотворцу-народу, великому художнику слова, мало одной рационалистической стороны в языке. Ему нужно, чтобы речь была складной и ладной, чтобы в ней был ритм, была музыка и, главное, была выразительность. Когда отец возмущен неблаговидным поступком сына, он кричит ему: «Стыд и срам!» – хотя, конечно, отдает себе полный отчет, что слова стыд и срам в значительной мере синонимы. Но ему мало короткого односложного слова, чтобы выразить свое возмущение. Ему нужны три слова и притом такие, которые в своей совокупности создают анапест (∪∪—). И то обстоятельство, что оба слова начинаются единым звуком с, играет здесь немаловажную роль.
Стыд и срам! – это так выразительно, так безупречно по ритму и звукописи, что, право же, можно пренебречь тавтологией, тем более что вся эта двухчленная формула воспринимается как единое слово.
И представьте себе, что какой-нибудь политический деятель или участник научного съезда горячо сочувствует той резолюции, какая предложена обсуждению собравшихся. Он выходит на трибуну и заявляет взволнованно:
– Целиком и полностью разделяю те мысли, которые… и т. д.
Здесь опять-таки все дело в выразительности, в ритме и в благозвучии. Пусть полностью и значит целиком, но та единица времени, которую оратор истратит на произнесение первого слова, слишком мала для выражения эмоций, одушевляющих его в эту минуту. Здесь требуется не три слога, а по крайней мере семь или восемь. Оттого-то к слову целиком и присоединяется полностью, тем более что фонетически сочетание этих двух слов чрезвычайно удачно, не говоря уже о динамической ритмике (сочетание анапеста и дактиля: ∪∪ – и – ∪∪)[62].
Здесь одно из очень многих свидетельств, что живой язык никогда и нигде не строится по указке одного только здравого смысла. В его создании участвуют и другие могучие силы. Те горе-пуристы, которые думают, что они могут игнорировать эстетику речи, ее ритмико-фонетический строй, законы ее экспрессивности, почти всегда обречены на провал.
Вернемся на минуту к такому устойчивому сочетанию слов, как «враги убивают друг друга». Иному педанту, несомненно, почудится здесь величайшее нарушение здравого смысла:
– Не могут же враги в одной фразе называться и врагами, и друзьями!
Между тем здесь в высшей степени наглядный пример того, что бывают случаи, когда язык в интересах фонетики готов поступиться логичностью.
Друг — здесь явное сокращение слова другой. Вначале говорилось не друг друга, а один другого. Но один другого — несовершенно по звуку: вялая ритмика, шершавое ндр. Гораздо складнее и звонче: друг друга. Ради этого склада и лада народ отказался от осмысленной формы и предпочел ей такую, которая может показаться безумной.
Конечно, никто не спорит: язык – интеллект народа. Мудрая и строгая логика господствует в нашей лексике, в нашей грамматике – в их сложных и утонченных формах. Но грамматика не математика, и к ней неприменима сухая рассудочность.
«У языка,– писал Белинский,– есть еще и свои прихоти, которым смешно противиться». Эти прихоти, если они узаконены временем, Белинский считал безусловно приемлемыми. «Употребление имеет права равные с грамматикою и нередко побеждает ее вопреки всякой разумной очевидности»[63].
Поэтому повторяю опять и опять: логика логикой, но не она одна формирует язык; какая, спрашивается, логика в том, что жителя Калуги мы зовем калужанин, жителя Томска – томич, жителя Пинска – пинчук, жителя Минска – минчанин, жителя Тулы – туляк, жителя Одессы – одессит, а жителя Самары – самарец? Откуда это разнообразие суффиксов? Почему в одном случае як, в другом – ук, в третьем – ит, в четвертом и в пятом – анин, в шестом – ец, в седьмом – ич? Никакой логики в этом разнообразии нет. Но, конечно, это вовсе не прихоть, а очень умелый отбор звуковых комбинаций, которые наиболее художественны.
Народный эстетический вкус действует здесь безошибочно. Всякие другие суффиксы были бы фонетически не пригодны
