Вячеслав Пьецух - Русская тема. О нашей жизни и литературе
Возьмём Василия Макаровича Шукшина.
Какими только посторонними делами не обременяла его действительность — и в колхозе-то он работал, и на флоте служил, и в автотехникуме учился, и в школе преподавал, и в фильмах снимался, и вот даже его отговорили поступать на сценарный факультет института кинематографии, а переадресовали на режиссерский, и он всю жизнь ставил квелое, дюжинное кино. И через горькое пьянство он прошел (этот силикоз для добытчиков радия из тысячи тонн словесной руды), и в больницах лежал, и всё бесконечно мотался вдоль и поперёк нашего государства, пока не упёрся в то справедливое убеждение, что его единственное и естественное предназначение — это литература, что его место — это рабочий стол, что его инструмент — это шариковая авторучка и тетрадка за три копейки. [17]
Понятное дело, не успел он прийти к этому убеждению, как надорвался и умер, отрабатывая барщину у тогдашнего киновельможи Бондарчука. Одна жутковатая, издевательски-показательная деталь: в гробу он лежал рыжеволосым, выкрашенным под шолоховского бронебойщика-балагура. Ну и напоследок над закопанным уже писателем простодушно поглумился Комитет по Ленинским премиям в области литературы и искусства, второпях возвеличив его совсем не за то, за что его действительно следовало возвеличить. Получилось, в сущности, то же самое, вот как если бы Байрона провозгласили великим художником в связи с тем, что он хромал на левую ногу, или Менделееву поставили бы памятник за то, что он мастерил отличные чемоданы.
Это скорее всего недоразумение, что писатель по-горьковски должен пройти через свои университеты, как-то приобщиться к народной жизни, чтобы потом ему было о чём писать. На то он, собственно, и писатель, чтобы у него было о чём писать, чтобы у него новое слово само по себе рождалось, независимо от превратностей судьбы, перемены мест, знания ремесел, успехов в работе и в личной жизни.
Труженику пера трёпка от действительности и вправду необходима, как бензин для автомобиля, потому что в литературе он только опытом существует. А писателя действительность вымучивает и губит, если он, конечно, своевременно не отыдет от мира в какое-то автономное бытие. Вообще это странно, даже необъяснимо, но всякая действительность настойчиво вытесняет гения из себя, как нечто кардинально враждебное собственному устройству.
Хотя почему необъяснимо, очень даже объяснимо. Отчего действительность была так жестока, скажем, к Сократу, Паскалю, Достоевскому, Бабелю?..
Дело в том, что гений есть отрицание современности. Такую незавидную роль он играет вопреки своей воле и вовсе не потому, что принадлежит будущему, и не потому, что он умнее и лучше прочих, а даже он, напротив, может быть малосимпатичным созданием и некоторым образом простаком. А потому, что гений — существо как бы иной природы и, так сказать, тёмной этимологии, относящееся больше к вечности, нежели к злобе дня.
Возьмём даже уровень бытовой. Если поставить себя на место заурядного человека, живущего без малого физически и неизвестно в силу какой причины, то, разумеется, как минимум неудобно будет сосуществовать рядом с каким-нибудь опасным изобретателем квадратного колеса, которому нипочем обыкновенные человеческие заботы, или с каким-нибудь юродивым проницателем, видящим всех насквозь, как рентгеновский аппарат, который ничего не боится и никого. Понятно, что заурядному человеку, ужасающемуся непохожести на себя не меньше, чем экономической катастрофе, как минимум, захочется сплавить этих придурков к Ганнушкину, а еще лучше в Матросскую тишину.
Как иммунная система уничтожает чужеродные клетки, возникшие в организме, как стая черных воронов заклевывает ворона-альбиноса, так и человечество исподволь, окольно вытесняет из жизни гениев. И это отчасти понятно, даже простительно, если исходить из природы вещей и логики заурядного человека.
Это тем более понятно, что излюбленная идея рода людского есть единообразие, сформулированное Великой французской революцией в лозунге «Свобода, равенство, братство». В российской редакции это будет свобода от всего, равенство в обездоленности и братство преимущественно по оружию. Между тем природа до такой степени не терпит этого самого единообразия, что никогда не существовало двух людей с одинаковыми отпечатками пальцев. Русский народ поэтому говорит: «Бог и леса не уровнял».
Это тем более простительно, что в сущности, не люди, а человечество, не действия, а действительность приносят гения в жертву. Ведь Сократ никому лично из состава ареопага, как говорится, не насолил, и его казнили за богохульство. И Паскаль мученически угас не потому, что он был Паскаль, — потому, что лошади понесли. И Достоевского взводили на эшафот не кровно задетые его «Униженными и оскорбленными», а те, кто полагал, что публичная декламация письма Белинского к Гоголю предосудительней грабежа на большой дороге. И Бабеля расстреляли за то, что он из праздного любопытства слишком сблизился с высшими чинами ОГПУ. Так что все претензии к диалектическому материализму, формирующему действительность, который враждебно третирует высшие достижения природы в области человека.
Удивительно же другое: что в последнем пункте природа вещей вступает сама с собой в коренное противоречие. С одной стороны, она заданно рождает гениальное существо, посредством которого осуществляется ее воля, а с другой стороны, отягощает бытие гения окаянной действительностью, которую сама же и формирует, и, как правило, до срока сводит его в могилу.
Примирение этих проводействующих векторов внутри одной силы, видимо, возможно только в следующей плоскости: существо, обречённое природой на гениальность, способно самореализоваться лишь в столкновении с безобразной действительностью. И чем безобразнее действительность, тем рельефнее прорезывается гениальность — недаром Россия дала миру такую многочисленную плеяду великих художников. И стало быть, губительная действительность есть вполне штатная ситуация, и даже непременное условие становления гениальности (вроде кислорода для получения стали из чугуна), которое в наших пределах действует по принципу поговорки: «Русского побей — часы сделает».
Надо полагать, что природа вещей и в могилу сводит писателя во благовременье, то есть немногим прежде того, как прекратится его реакция с безобразной действительностью, и он рискует на выходе выродиться в рантье, живущего на проценты от былого служения родимой литературе. Впрочем, с гениями природа никогда таких жестоких шуток не допускает и позволяет себе назидательно подкузьмить только служителям той механической ереси, которая носит название социалистического реализма.
Потому что, как ни крути, а всякий писатель, то бишь гений, — это чадо самой природы, зачатое, выношенное, рожденное, воспитанное по какому-то горнему образцу, и, естественно, мать-природа стоит за него горой, то есть по-своему лелеет и опекает, но только безжалостно, как отцы учат плавать своих ребят.
Другое дело, что происхождение гения всё же остаётся одной из самых глубоких тайн. Ведь не бывает так, чтобы на картофельной грядке вдруг выросла финиковая пальма, или из девятикопеечного яйца, да еще помещённого в холодильник, вдруг вывелась птица Феникс.
Но вот в глухом сибирском селении, среди бедных избушек, выстроенных по заветам древних славян, где родители матерно журят своё хулиганистое потомство и после шести часов вечера не найти ни одного трезвого мужика, ни с того ни с сего нарождается существо. Над ним довлеет настолько изощрённая организация, что, совпадая какими-то болевыми точками разума и души с оголёнными точками… ну, проводника, что ли, между источником животворного электричества и его потребителем на земле, оно способно постигнуть некую суть, запечатлённую в образе человека, и представить его в виде, который доступен смертному большинству. Вооружённое в сообразных масштабах навыком созидания живого из ничего (даже не из глины, а просто из ничего), это существо способно воссоздать любой фрагмент жизни, который будет похож на жизнь больше, нежели она сама на себя похожа. И наконец, через постижение некой сути это фантастическое существо безошибочно ставит больному нашему бытию диагноз: всё от человека, трансформирующего животворное электричество на свой бесноватый лад, и беда не в конституционной монархии или разгуле свободы слова, а непосредственно в Иванове, Петрове, Сидорове со всеми их вредными свычаями и обычаями, которые и свободу слова могут превратить в препирательство перед схваткой, и конституционную монархию оборудовать под Эдем.
В общем, не скажешь более того, что вот в 1929 году в алтайском селении Сростки, в Крапивном переулке, дом №31, по образу и подобию хомо сапиенс, родился гений, который обогатил человеческую культуру.
