Лев Аннинский - Откровение и сокровение
Правильно: жонглер – мой любимый образ: «Жонглер Господа»; я не откажу себе в удовольствии вернуться к этому образу позже, а пока, чтобы не отвлекаться, займусь все-таки «высказываниями». Рассыпая солженицынский трубный глас на ноты (то есть сводя его на уровень моего слуха и понимания), я попытаюсь обозначить общий регистр. Конечно, когда пророк трубит о бытийной катастрофе сущего, неудобно спрашивать о том, что за ближайшим поворотом, но поскольку все мы оббиваем себе бока именно на ближайших поворотах, то поневоле всматриваешься в «руки», передающие тебе очередной приговор, по свершении же срока ощупываешься: исполнилось ли?
Соединенным Штатам предсказано в 1973 году близкое «великое расстройство».
Не сбылось.
«Великие европейские державы перестанут существовать как серьезная физическая сила».
Существуют, и ни в зуб ногой.
«Жадная цивилизация „вечного прогресса“ захлебнулась и находится при конце».
Что-то не похоже. Опять хитрый Запад вывернулся? И мы его очередной раз «догоняем»?
«Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашел ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки».
Так-таки и не нашел? А с чего это оскаленное варварство так внезапно надорвалось, и теперь цивилизованный мир гадает: от его ли улыбок это произошло, или от того, что крылось за улыбками?
«Мировая война уже пришла и уже почти прошла, вот кончается в этом году, – и уже проиграна свободным миром катастрофически».
«В этом году» – это в 1975-м. Приговорен Запад к проигрышу в «холодной войне», а не внял и войну выиграл.
Ну, а проигравшие?
«Совмещение марксизма с патриотизмом? – бессмыслица. Эти точки зрения можно „слить“ только в общих заклинаниях, на любом же конкретном историческом вопросе эти точки зрения всегда противоположны».
Что-то не подтверждается. «Бессмыслица», стало быть, реальнее «смысла». То есть, конечно, логически все это «слить» и теперь невозможно. Но спрашивать с нашей жизни логику – все равно, что разглядывать Руки Творца. Или копировать Его жесты.
Великий писатель наделен – плюс к чувству глобальной ситуации – поразительной пластичностью зрения (а может, именно этим и наделен изначально), поэтому он одержим желанием – в каждом случае – разглядеть все предметно.
Подступает к «вождям» с попреком:
«А как мы вырастили Мао Цзедуна вместо миролюбивого Чан Кайши и помогли ему в атомной гонке?»
А Дэна-миротворца – не «мы» вырастили?
Не подумайте, что я зациклен на фактах (Мао очень хотел участвовать в атомной гонке и очень надеялся, что «мы» его в этом отношении поддержим, да вот бомбы «мы» ему так и не дали: Сталину, которого Солженицын считает «бездарным», хватило геополитической зоркости, и «идеология» ему не позастила!), но я не об этом. Я о соотношении уровней в публицистике Солженицына. Он все время впарывается в материи, над которыми вроде бы высоко летит. Сигналит «вождям»: вы прохлопали то-то и то-то. Как будто от вождей 70-х годов, бессильных стариков, сильно зависят те процессы, о которых он ведет речь. Да они оцепенели, замерли в ожидании удара и боятся что-нибудь стронуть – как бы корабль на ходу не развалился. А он им: не так сидите, да и корабль не тот. Демографические фронты стоят по Амуру: сто китайцев на одного русского! А он им: не того «вождя» кормили! Много они могли выбирать, кого им кормить.
Главный магический пункт, почти «пунктик» – не та Идеология!
«Марксистская Идеология – зловонный корень сегодняшней советской жизни, и, только очистясь от него, мы сможем начать возвращаться к человечеству».
Очистились. Полегчало?
«Отдайте им (китайцам. – Л. А.) эту идеологию!»
Отдали. Им хорошо, нам опять плохо.
И даже так:
«Вспоминаю как анекдот: осенью 1941 уже пылала смертная война, я – в который раз и все безуспешно – пытался вникнуть в мудрость „Капитала“».
Не нахожу в этом ничего анекдотического. Посреди смертной войны человек продолжает конспектировать Маркса – это акт упорства, верности долгу, интеллектуального мужества – независимо от того, мудр или не мудр автор «Капитала».
И точно так же, независимо от его мудрости, – если уж «Капитал» оказался тем топором, из которого сварили суп, так этот суп и есть реальность. Раз вокруг какого-то стержня скрепилось, значит, это УЖЕ реально. Потому и «пытался вникнуть» – чувствовал.
Могло скрепиться вокруг другого стержня?
Могло. В 1917 году было две идеологии, за которыми реально было повести массу: большевистская и черносотенная. Победила первая – и прикрыла собой все: всенародную казарму, тотальную воинскую повинность, удушение отклоняющихся, – то есть всю ту реальность, которую Россия получила вместе с Мировой войной из Рук, которых «не успела разглядеть». А победи в ту пору «Союз русского народа»? Казарма устроилась бы под хоругвями, и уклоняющихся душили бы под другие, немарксистские акафисты (с нами Крестная Сила!).
Верила ли коммунистическая власть в коммунистические догматы? Первое время, может, и верила. Но марксизм столько раз выворачивался сообразно практическим нуждам, и уже по первоусвоению так был адаптирован к русской почве, в пору же строительства «развитого социализма» уже настолько ритуализовался, что истинность Самого Передового Учения интересовала разве только ископаемых безумцев и… Александра Солженицына, который осенью 1941 продолжал честно штудировать «Капитал».
Психологически его можно понять и после 1941 года, то есть в 1973, когда написано «Письмо вождям Советского Союза». Пытаясь перевернуть мир, писатель ищет ту единственную точку опоры, которая находится в сфере его досягаемости: словесную. Он убеждает себя, что именно это – главное, решающее, реальное препятствие. Сдуть словесную пену, и все пойдет к лучшему!
Сахаров с трезвостью естествоиспытателя возражает: пена не имеет значения, все это лицемерная болтовня, которой правители прикрывают жажду власти.
Вот рухнула она в одночасье, эта система словесная, и когда УЖЕ рухнула, никто не пожалел о ней, и легкость, с которой от нее все отвернулись, свидетельствует о том, что в этом вопросе ближе к истине был академик. Но интересен пункт, в котором оба они – академик и писатель – сошлись: это – их прикованность к этажу власти: к «правителям» и «вождям». Один убежден, что все дело во властолюбии правителей, другой увещевает их перестать верить в Идеологию.
Да они и не верят. Но шкурой, звериным инстинктом знают, что надо за нее держаться, – чтобы не стронуть лавину. Они не хуже Солженицына чуют опасность, нависшую над страной. И не только они, от решений которых, как думает увещевающий их писатель, зависят судьбы народа (ни черта от них уже не зависит, и они, в отличие от писателя, это тоже чуют, – и потому не позволяют тронуть «сеть слов», которой повязаны все).
Все – миллионы людей в городе и в деревне, в цехах и в бараках, в саунах и в «курилках НИИ» повторяют пустые ритуальные заклинания, зная, что это пустые ритуальные заклинания. И «вожди» их повторяют – не из «жажды власти», а из чувства безопасности. И миллионы людей ждут от «вождей» такого ритуального повторения.
Почему ждут? А из того же чувства безопасности. Ведь не один же Солженицын задумывался: разорвись «сетка лжи» – какой окажется правда? А такой, что иной возьмет винтовку и поедет с ней, куда считает правильным. Вот и едут сегодня, да не с винтовками, а с автоматами и гранатометами. Межнациональные драки идут там, где раньше сковывала людей ритуальная «дружба народов», – уж тут точно по предсказанию Солженицына все рвануло. И, как он предупреждал, – «безграничная свобода дискуссий» разоружила-таки страну и привела ее на грань «капитуляции в непроигранной войне». Так это не один он предчувствовал, но и «вожди» наши, лгавшие народу, и миллионы людей, ждавшие от них этой лжи. Они только, в отличие от Солженицына, не имели ни таланта сформулировать это так ярко, ни свободы выкрикнуть на весь мир, презирая опасность последствий.
Они последствий боялись. Потому и запрещали рвущийся наружу крик. Потому и Сахарова загоняли в горьковскую глушь, а Солженицына – за рубеж;. Пятились, пятились, уклонялись от правды, цеплялись за ложь, про которую все прекрасно знали, что это ложь. Ложь во спасение. Ложь, которая, увы, уже не спасает.
Но сколько-то спасала же?
Спасала.
Великий японский писатель Акутагава вскрыл этот механизм в одной фразе: когда вождь лжет, и страна знает, где, как и почему он лжет, так это все равно, как если бы он говорил чистую правду.
Великий русский писатель Солженицын одною же фразой решил иначе:
«Жить не по лжи!»
В основе этого лозунга – идеальное, «математическое» понимание реальности: есть правда и есть ложь, и все, что не правда, все – ложь. Для уравнения – замечательно. Для публицистической парадигмы – достаточно хорошо. Для реальной жизни – никак. Потому что в реальной жизни правда и ложь перемешаны, и определять нужно: где что? – каждое мгновенье заново. Одно и то же утверждение может быть правдой и ложью в зависимости от контекста, а контекст – многослоен, многосложен, изменчив. Хуже того: правда может служить лжи, играть роль лжи, быть ложью. И еще того хуже, сложней, коварней: ложь может играть роль правды, быть правдой. Быть жизнью, жизнью множества людей, и уже ПОЭТОМУ – быть правдой.
