Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман
Не имея возможности останавливаться на каждой личности рассказа отдельно и считая это совершенно лишним, заметим в заключение, что в художественном отношении этот рассказ далеко не выдерживает критики. Это не законченный, цельный очерк, в котором каждая часть соответствовала бы целому, а ряд бесцельных сцен, местами довольно типичных и оригинальных, но большей частью совершенно плоских, пустых и не связанных никакой интригой даже. Каждая глава отдельно может составить особенный эскиз и связана с другой самыми грубыми натяжками. Местами автор щеголяет ярким юмором и сарказмом, нередко встречаются меткие выражения и характеристики, но в целом очерк скучен, и с трудом только преодолеешь его. Слог автора испещрен талмудическими и каббалистическими поговорками, что еще больше затрудняет чтение рассказа. Автор, кроме того, как бы щеголяет трудными оборотами и выражениями, которые редко встречаются в Библии и значение которых не всем еще известно.
Не лишне обратить внимание читателя и на следующее курьезное обстоятельство. Все лица, не принадлежащие к еврейской национальности и описанные г.Гордоном, изображены автором с особенной любовью и с каким-то благоговением. Начиная от исправника и кончая предводителем дворянства, судьей, смотрителем училища, уездным военным начальником и т. д. — все они чуть не совершенства, все они благородны, великодушны, просвещены и — что всего удивительней — все они искренне любят евреев и заботятся об их благе. Трудно поверить, чтобы в западном крае, где, как известно, мелкая администрация далеко не сочувствует евреям и где происходят события, описанные г.Гордоном, нашлись такие добродетельные герои. Насколько гуманны и справедливы эти герои, можно судить из следующего случая, приведенного самим автором. В городке произошло буйство. Несколько пьяных хасидов подрались с казаками и больно поколотили одного из них. Городничий захватил целый десяток евреев в плен, судил их военным судом в 24 часа и приговорил к публичному телесному наказанию, как тяжких уголовных преступников. Г.Гордон не порицает мерзкого поступка городничего, а напротив, совершенно одобряет его и еще злорадствует. Увлекшись в своем злорадстве, автор с цинизмом рассказывает подробно процедуру сечения и издевается над криками битых, которые (т. е. крики) слышны будто в одном частном доме, где собралось многочисленное общество. Такое одобрение своеволия какого-нибудь городничего, наказывающего публично за драку, как за убийство, и подобное издевательство над несчастными жертвами прежнего прискорбного порядка недостойно писателя, претендующего на просветительную пропаганду.
(Написано по-русски.)
«Еврейская Библиотека», 1873, № 4.
Михаил Наумович Лазарев (185?-1912)
О роли любви в еврейской художественной
литературе
(Критический набросок)
1Для обыкновенного европейца, который вздумал бы познакомиться с художественной литературой еврейского народа, показалось бы, конечно, в высшей степени странным, что область, наиболее разработанная в художественной литературе всех народов мира, — любовь — в еврейской литературе не только занимает самое ничтожное место, но даже почти совсем отсутствует. Литературные произведения еврейского народа древнего периода (по крайней мере, поскольку эти произведения дошли до нас), т. е. все то, что вошло в состав Библии, если рассматривать последнюю только как литературный сборник, дает много высоких образцов художественного творчества, в особенности — лирической поэзии. Но все эти образцы представляют собой или духовную оду (псалмы), или пламенные излияния горячих патриотов, страдавших при виде унижения и порабощения родной страны иноплеменниками (Исайя, Иеремия и проч. пророки), и являются, таким образом, более или менее замечательно художественными и поэтическими памфлетами на политические и социальные темы, или, наконец, носят дидактический характер («Притчи», «Екклезиаст»). Все остальное — ряд эпических сказаний еврейского народа мифологического, исторического содержания, отчасти бытового, и представляет собой все черты, общие всякому непосредственному народному творчеству: полнейший объективизм, наивность и совершенное отсутствие каких бы то ни было сложных психических тем. Единственным исключением в этом периоде еврейской художественной литературы является знаменитая «Песнь Песней», но она до такой степени резко расходится со всем остальным, вошедшим в состав канона, что ясно представляет собой совершенно обособленное литературное явление, не имевшее никакой связи ни с предыдущей, ни с последующей литературой евреев. Мы, конечно, не можем знать, как смотрели на эту поэму ее современные читатели, но уже две тысячи лет тому назад, во времена возникновения Талмуда, ей было дано теологико-символическое истолкование[75], которое не только продержалось в течение двух тысяч лет, но и до сих пор держится глубоко в душе еврейского массового читателя.
О талмудическом периоде еврейской литературы, со стороны затронутого нами вопроса, говорить вовсе не приходится. Талмуд, правда, очень часто касается вопросов отношений между полами, некоторые из этих вопросов трактует даже весьма подробно, но делает это или с гигиеническо-медицинской точки зрения, или с юридической — по вопросам брачного и семейного права, или, наконец, — с морально-дидактической: с точки зрения чистоты народных нравов. Об области же чувства, а тем более какого бы то ни было эстетико-поэтического его проявления, в Талмуде, конечно, не может быть и речи.
Арабско-пиренейский период еврейской литературы дал целый ряд блестящих лирических поэтов с такими талантами во главе, как Иегуда Галеви, Ибн-Эзра, Габироль, но и они тоже почти ничего не изменили в вышеуказанной области, и почти все их произведения относятся или к синагогальной поэзии, или посвящены погибшему Сиону и его рассеянному народу и представляют из себя такие
