Живой как жизнь. О русском языке - Корней Иванович Чуковский
«Не увидела света при жизни поэта…»
«Нигилизм порождает эгоцентризм и пессимизм…»
«По соображениям цензурной осторожности, а может быть, лишенный фактической возможности…»
Такое же отсутствие слуха сказывается, например, в словесной конструкции, которая все еще считается вполне допустимой:
«Нет сомнения, что основное значение этого выступления явилось проявлением того же стремления…»
Девушка, о которой мы сейчас говорили, в конце концов до того привыкает к этому канцелярскому слогу, что без всякого отвращения относится к таким, например, сочетаниям рифмованных слов:
«Работу по предупреждению стилистических ошибок в сочинениях учащихся следует начинать задолго до проведения сочинения, еще в процессе изучения литературного произведения»[50].
Эта конструкция уже не кажется ей недопустимо плохой.
Вкус у нее до того притупился, что она не испытывает ни малейшего чувства гадливости, читая в другом месте о том, что «Островский проводит линию отрицания и обличения», а Некрасов «идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда…».
И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык.
Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:
«Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Болконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались…» и т. д.
Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!
Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено косо и криво, не там и не в том падеже.
Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.
Между тем это пишет не ученик, а профессиональный словесник.
Ему все еще неведомо элементарное правило, запрещающее такие длинные цепи родительных:
«Дом племянника жены кучера брата доктора».
С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить насмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей:
У Писемского:
«Влетение и разбитие стекол вороною…»
У Герцена:
«Изгрызение плана оного мышами…»
У Чехова:
«Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки…» и т. д.
Конечно, творительный здесь уродлив не сам по себе, а только в связи с канцелярскими отглагольными образованиями типа влетение, прилепление и т. д.
Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь протоколе милиции, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме:
«Особенности изображения Л. Н. Толстым человека…»
«Полное представление (!) ими портрета».
Многие из этих примеров показывают, как сильно активизировались формы с суффиксами ение и ание: обнаружение, влетение, смотрение, мешание, играние (роли) и проч.
Количество отглагольных имен существительных уже само по себе служит верным свидетельством канцеляризации речи, особенно в тех случаях, когда эта форма влечет за собой неуклюжую пару творительных.
Впрочем, дело не только в формах «ение», «ание», но и в самих творительных падежах, нагромождение которых приводит иногда к самым забавным двусмыслицам. Когда, например, С. Ю. Витте в своих ценных воспоминаниях пишет:
«Владимир Александрович был сделан своим отцом сенатором»,
требуется большое напряжение ума, чтобы понять, что отец этого персонажа отнюдь не сенатор.
В умной книге, посвященной детскому языку (языку!), то и дело встречаются такие конструкции:
«Овладение ребенком родным языком».
«Симптом овладения ребенком языковой действительностью».
Не всякий управдом рискнет написать приказ: «О недопущении жильцами загрязнения лестницы кошками».
А литераторы без зазрения совести пишут:
«Освещение Блоком темы фараона», «показ Пушкиным», «изображение Толстым».
И даже:
«Овладение школьниками прочными навыками (!!!)».
Как-то даже совестно видеть такое измывательство над живой русской речью в журнале, носящем название «Русский язык в школе» и специально посвященном заботам о чистоте родного языка. Казалось бы, человек, который позволил себе написать «овладение школьниками прочными навыками», уже из-за одной этой строчки лишается права поучать правильной речи других. Ведь даже пятиклассники знают, что скопление творительных неизбежно приводит к таким бестолковым формам:
– Картина написана маслом художником.
– Герой награжден орденом правительством.
– Он назначен министром директором[51].
Но это нисколько не смущает убогого автора. Он храбро озаглавил свою статейку: «За дальнейший подъем грамотности учащихся» и там, нисколько не заботясь о собственной грамотности, буквально захлебывается милыми ему административными формами речи:
«надо отметить», «необходимо признать», «приходится снова указывать», «приходится отметить», «особенно надо остановиться», «следует особо остановиться», «необходимо указать», «необходимо добавить», «необходимо прежде всего отметить», «следует иметь в виду» и т. д.
И все это зря, без надобности, ибо каждый, кто берет в руки перо, как бы заключает молчаливое соглашение с читателями, что в своих писаниях он будет «отмечать» только то, что считает необходимым «отметить». Иначе и Пушкину пришлось бы писать:
Надо отметить, что в синем небе звезды блещут.
Необходимо сказать, что в синем море волны хлещут,
Следует особо остановиться на том, что туча по небу идет,
Приходится указать, что бочка по морю плывет.
Охотно допускаю, что в официальных речах такие обороты бывают уместны, да и то далеко не всегда. Но каким нужно быть рабом канцелярской эстетики, чтобы услаждать себя ими в крохотной статейке, повторяя чуть ли не в каждом абзаце, на пространстве трех с половиной страничек: «необходимо остановиться», «необходимо признать». Человек поучает других хорошему литературному стилю и не видит, что его собственный стиль анекдотически плох. Чего стоит одно это «остановиться на», повторяемое, как узор на обоях.
Теперь этот узор в большом ходу.
«„Остановлюсь на вопросе“, „остановлюсь на успеваемости“, „остановлюсь на недостатках“, „остановлюсь на прогулах“, и на чем только не приходится останавливаться кое-кому из тех, кто не дорожит русским словом!» – замечает Б. Н. Головин.
Так же канцеляризировалось слово вопрос. «Тут,– говорит тот же автор,– „осветить вопрос“, и „увязать вопрос“, и „обосновать вопрос“, и „поставить вопрос“, и „продвинуть вопрос“, и „продумать вопрос“, и „поднять вопрос“ (да еще „на должный уровень“ и „на должную высоту“!)… Все понимают, что само по себе слово „вопрос“, – продолжает ученый, – не такое уж плохое. Больше того: это слово нужное, и оно хорошо служило и служит нашей публицистике и нашей деловой речи. Но когда в обычном разговоре, в беседе, в живом выступлении вместо простого и понятного слова „рассказал“ люди слышат „осветил вопрос“, а вместо „предложил обменяться опытом“ – „поставил вопрос об обмене опытом“, им становится немножко грустно».
Головин говорит об ораторской речи, но кто же не знает, что все эти формы проникли и в радиопередачи, и в учебники русской словесности, и даже в статьи об искусстве.
Так же дороги
