Леонид Карасев - Гоголь в тексте
В финале рассказа «Коляска» слово «черт» не употреблено, однако суть все та же: снижение, деградация в три этапа. Исходно предполагается, что коляска, предлагаемая Чертокуцким, чрезвычайно хороша («как будто на картинке нарисовано»). Затем, когда господа офицеры приезжают в имение и осматривают коляску, выясняется, что она не так уж и хороша. Коляска не только «не стоит четырех тысяч», но и «двух не стоит». И, наконец, третий завершающий шаг: «Просто ничего нет».
Триада «деградации» в сокращенном до двух звеньев виде (но зато весьма многообразно) представлена в финале повести «Невский проспект». Из полутора десятков примеров, идущих один за другим на последних страницах повести, лишь два не вполне соответствуют схеме сюжета деградации, но зато все остальные сделаны будто по одному и тому же образцу. Что-то исходно хорошее, прекрасное (или принимаемое за таковое) мгновенно – через посредство авторской оценки – превращается в свою противоположность. Гоголь перечисляет: «Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты (…) Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что более двух кусочков никак не может пропустить, другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля». Отличный повар, как можно догадаться, в контексте гоголевских ценностей есть нечто замечательное и действительно прекрасное, тогда как маленький рот – представляет собой досадную ошибку природы. Напротив, большой рот очевидно хорош, тогда как «немецкий обед из картофеля» есть нечто неинтересное и невкусное.
И далее обобщенно о Невском проспекте: он не так хорош, как выглядит на первый взгляд. «Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой (…) Вы думаете, что эти дамы (то есть прекрасные дамы. – Л. К)… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов; безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций».
Еще: «Далее, ради бога, далее от фонаря! (…) Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом». Фонарь, как следует понимать, исходно вещь положительная, светлая в прямом смысле слова, однако свет его чреват вонью, которой он может обделать прохожего человека. И самая последняя фраза повести: картина исходного блеска и сияния деградирует в стихию чертовского низа: «… когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
И совсем коротко – та же логика деградации в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин пишет в муках письмо: «… на словах все бы славно изъяснил, а примешься за перо – просто, как будто бы кто-нибудь оплеуху дал; конфузия, конфузия…».
От сокращенных вариантов темы снижения или деградации – к полной гоголевской триаде, где нечто исходно красивое и хорошее превращается в дурное и негодное. В уже упоминавшейся «Коляске» есть место, где персонажи обсуждают качества генеральской кобылы. «Очень, очень хорошая! – сказал Чертокуцкий, – статистая лошадь!» Затем обсуждается ее шаг: «Шаг у нее хорош; только… черт его знает… этот дурак фершел дал ей каких-то пилюль, и вот уже два дня все чихает». Все фазы триады, как видим, присутствуют, хотя и переставлены местами: сначала, если восстановить логику событий, – «статистая лошадь» и «хороший шаг», затем зловредные пилюли (то есть то, что было проглочено и усвоено), а уж затем только, как следствие действия лекарства, – «чих» и «черт его знает».
Майор Ковалев переживает по поводу потери носа: был нос, то есть было что-то хорошее и правильное. А теперь: «Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да вышвырни за окошко!» Здесь есть все: и исходное представление о внешнем виде, то есть представление, прежде всего зрительное, и, так сказать, «переваривание» проблемы (переживания по поводу возможного отсутствия рук, ног, ушей), и ключевое словосочетание «черт знает что», и, наконец, типичный для Гоголя «помойный» финал («вышвырни за окошко»).
«Мертвые души». Всего несколько примеров (помимо уже приводившегося диалога Чичикова и Собакевича) на интересующую нас тему. Снова – сначала зрение-впитывание, затем переваривание усвоенного и, наконец, финал-выход: «Ему (Петрушке. – Л. К.) нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». Ситуацию усугубляют и подробности такого рода чтения-переваривания: «Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати или тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка»[67].
Портрет Манилова, данный во второй главе «Мертвых душ»– едва ли не образцовый пример рассматриваемой нами гоголевской триады. Сначала взгляд, картина, затем «усвоение» увиденного, и, наконец, «вывод». В данном случае, как, впрочем, и во всех других, рассматривающихся в этом разделе, все свершается быстро, в пределах одного или нескольких предложений. «Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова (…) На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! И отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».
По той же схеме, то есть по принципу деградации, построен и портрет правителя канцелярии в третьей главе поэмы. Сначала – зрение: «Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, – да просто от страха и слова не выговоришь! Гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? Просто бери кисть да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно». Затем – превращение-деградация: «Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!». И, наконец, итог, выход, выбросок: «Да это не Иван Петрович, – говоришь, глядя на него – Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: и пищит птицей и все смеется» (соединение «птицы» с «чертом» для Гоголя, как мы помним, дело вполне привычное).
Та же схема (со средним звеном триады в виде раздумий: «нет», «не» и еще раз «нет», «не») видна в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин читает письмо: «Любезный друг!» Нет, это однако ж, не любезный друг; что же однако ж? «Нежнейший, дражайший?» Нет, и не дражайший, нет, нет. (Ч и т а е т) «Ме, ме, е… рзавец».
Даже мысли безумного Поприщина из «Записок сумасшедшего» подчинены все той же логике: «Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, – срывает у тебя камер-юнкер или генерал.
Черт побери!». «Богатство», хотя и невелико, но все же благо, превращающееся в итоговое «черт побери».
