Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности - Коллектив авторов
Разумеется, не в том «коммунизме», о котором много столетий трубят разного рода утописты, и не в том «коммунизме», который 75 лет строила-строила, да так и не построила советская власть. Под «коммунизмом» Гребер понимает вовсе не мифический социальный строй, в который возьмут не всех, а напротив – повседневную, понятную каждому форму взаимоотношений между людьми. Главная формула этих взаимоотношений проста: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Антропологический анализ человеческого поведения показывает, что человека невозможно редуцировать до расправившего плечи homo economicus, всегда действующего только в своих интересах. Наоборот, для большинства из нас делиться без ожидания возврата в том же эквиваленте – это норма; мы знаем, как это делается, – несмотря на то что капиталистический рынок постоянно стремится нас от этого отучить. Мы поможем коллеге с зависшим компьютером, подскажем дорогу незнакомому человеку, дадим сигарету бездомному или одолжим зарядник для телефона попутчику в поезде. Когда мы действуем автоматически, мы нередко действуем как «коммунисты» – то есть не исходя из собственной выгоды, а в целях решения какой-то проблемы наиболее эффективным способом – даже если этот способ подразумевает растрату наших ресурсов (материальных, временных или эмоциональных). Особенно ярко такая способность людей действовать сообща проявляется в ситуациях кризиса: стоит случиться землетрясению, наводнению или пандемии, как тут же возникают сообщества, которые быстро, эффективно и не дожидаясь помощи «сверху» распределяют ресурсы между нуждающимися.
Именно этот «бытовой коммунизм» и есть основа наших идей о справедливости и солидарности: ложь, воровство, насилие ранят именно потому, что на самом фундаментальном, самом базовом уровне наших представлений морали мы исходим из ожидания, что другие будут обращаться с нами «по-братски» или «по-сестрински», а не по принципу «никто никому ничего не должен».
Один из главных камней преткновения в реализации такого «базового коммунизма» – это готовность делиться с теми, кто на нас не похож, с теми, кого мы можем не считать «своими»: людьми иной сексуальной ориентации, с иным цветом кожи, с иными религиозными или политическими убеждениями. Одолжим мы пресловутый зарядник мигранту, убирающему за нами столик в ресторане? Поможем ли донести на девятый этаж чемодан соседке, вернувшейся с отдыха в «конечно-нашем-Крыму»? Самая большая сложность заключается в том, чтобы быть готовым оказать безвозмездную помощь каждому, кто в ней нуждается, – а не только тем, кто похож на нас.
Попытка жить долговой моралью такого простого, повседневного коммунизма – то есть следовать логике «от каждого по способностям, каждому по потребностям» – вовсе не обязательно сделает каждого из нас счастливее в любви. Мы все равно будем страдать от неразделенных чувств. Любовь все равно будет нас обманывать, обводить вокруг пальца, разочаровывать и приносить страдания.
Но в отношениях эта долговая мораль способна избавить нас как минимум от одного непрерывного ноющего оттенка боли: тревожности за священность своей суверенности, страха «выпасть» из эквивалентного обмена и тем самым оказаться «ущербным» (с точки зрения поп-психологии – незрелым) субъектом, неспособным так рассчитать стоимость своих «эмодуктов», чтобы получать с них максимальную выгоду. «Коммунистическое» отношение к себе и к другим позволяет «переписать» само понятие зависимости, нагруженное исключительно негативными смыслами и несущее на себе отпечаток патриархальных, колониальных, расистских представлений о «достойном» и «недостойном» субъекте [168].
Кроме того, базовый коммунизм предлагает нам иную – и более человечную – темпоральность отношений. Равноценный обмен – это цепь эпизодов реципрокности между конкретными субъектами, и цепь эта в любой момент может быть прервана одной из сторон. Коммунизм же – в его греберовском понимании – строится на идее бесконечности. Отдавая что-то и не рассчитывая на получение эквивалента, субъект исходит из того, что сделанное добро, оказанная услуга или «эмоциональные вложения» не вернутся ему или ей лично, а отзовутся эхом где-то еще, преумножая не только личное, но и общее благо. Суть этого отношения к дару любви, к дару тепла можно сформулировать одной строчкой: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим».
Привязанность
Жанна Чернова, социолог
Лариса Шпаковская, социолог
Привязанность – понятие, чаще всего встречающееся в контексте детско-родительских отношений. Популярные психологи, дающие советы родителям на страницах книг и блогов, считают, что она возникает вследствие особого стиля родительства, а также как результат доверительных отношений ребенка с «постоянным значимым взрослым». В этих советах и рекомендациях привязанность трактуется как основа успешной социализации, независимости и способности поддерживать «здоровые» отношения с партнером во взрослом возрасте. «Детская травма привязанности» [169], «депривация» общения со «значимым взрослым», холодный и игнорирующий стиль родительства рассматриваются экспертами в качестве основной причины плохой обучаемости, поведенческих проблем ребенка и последующей социальной неудачи во взрослой жизни.
В западной психологии теория привязанности ассоциируется с именем британского психолога Джона Боулби, работавшего с воспитанниками детских приютов в послевоенное время. Боулби был одним из первых, кто показал, что для ребенка в первые годы его жизни критически важно присутствие матери и наличие эмоциональной связи с ней. В частности, дети, которые воспитывались в приюте в относительно комфортных условиях, демонстрировали худшие показатели физического и когнитивного развития по сравнению с детьми, находящимися со своими родителями в менее благополучных условиях. Разлука с матерью в раннем возрасте и связанная с этим эмоциональная депривация ребенка выступали, по его мнению, ключевым фактором нарушения детского развития. Это открытие Боулби положило основу гуманистическому повороту в представлениях о заботе о детях. После публикации работ Боулби в коррекционной педагогике западных стран произошли важные изменения: власти приступили к расформированию детских домов и вместо того, чтобы «отнимать» детей у семей, находящихся в сложной жизненной ситуации, начали разрабатывать программы помощи таким семьям. Наконец, родителям разрешили посещать детей, находящихся на лечении в больницах.
Российское психолого-педагогическое сообщество познакомилось с теорией привязанности в 1984 году после выхода перевода на русский язык книги чешских психологов Йозефа Лангмейера и Зденека Матейчека «Психическая депривация в детском возрасте». Опираясь на подход Боулби, авторы развили теорию психической депривации, поместив ее в более широкий контекст социально-экономических изменений, которые переживали западные и социалистические страны после Второй мировой войны (увеличение количества работающих матерей, рост числа разводов, распространение преступности и девиантного поведения среди молодежи и др.). По их мнению, теория привязанности должна быть применена к пониманию раннего развития детей, находящихся не только в различных формах институционализированной заботы (детских домах, больницах, специнтернатах), но и в «обычных» семьях.
В 2010-е теория привязанности из области коррекционной педагогики и психологии перекочевала в дискурс популярной психологии, а затем в повседневный язык, становясь универсальным способом организации заботы и обсуждения
