Поэтический язык Иосифа Бродского - Зубова Людмила Владимировна
В этом случае употребление суть можно понимать и как глагол (‘что есть в твоей судьбе’), и как существительное (‘что является сутью в твоей судьбе’); во втором употреблении прочитывается отчетливое существительное. Таким образом, контекст создает размытую границу между разными грамматическими значениями звукового комплекса суть.
Двойная интерпретация суть возможна и в таком фрагменте:
Грех первородства – не суть сиротства. Многим, бесспорно, любезней скотство. Проще различье найти, чем сходство: «У Труда с Капиталом контактов нету». Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе, хватит трепаться о пополаме. Есть влечение между полами. Полюса создают планету. («Речь о пролитом молоке». 1967. II: 183).Здесь допустимы прочтения (‘грех первородства не является сутью сиротства’) и (‘грех первородства – это не /есть/ грех сиротства’).
Двойственность интерпретации потенциально присутствует и в таких строках:
Я пепел посетил. Ну да, чужой. Но родственное что-то в нем маячит, ‹…› Ну да, в нем есть не то что связь, но нить, какое-то неясное старанье уже не суть, но признак сохранить («Я пепел посетил. Ну да, чужой…». ‹1960-е›)[11].Двойной смысл обусловлен тем, что помимо прочтения ‘сохранить суть’ (суть – существительное) возможно контекстуально предшествующее ему прочтение ‘какое-то неясное старанье, уже не важно какое’ (суть – глагол в эллиптическом фразеологизме не суть в значении ‘неважно, несущественно’).
В некоторых контекстах слово суть может быть интерпретировано и как глагол, и как существительное в зависимости от наличия или от места знаков препинания:
Всякая зоркость суть знак сиротства вещей, не получивших грудь («Сидя в тени». 1983. III: 259); Друг для друга мы суть обоюдное дно амальгамовой лужи, неспособной блеснуть («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 48).Характерно, что в этих примерах ритмическое членение строк диктует, вопреки пунктуации, прочтение слова суть как существительного. Поскольку в синтаксическом прочтении это все-таки глагол, можно сказать, что в двойной сегментации текста, в конфликте ритма и синтаксиса (Эткинд, 1978: 104–141) слово стремится возвратиться к своему исходному грамматическому синкретизму, свойственному архаическому состоянию языка. Вообще во многих случаях добавление запятой или тире, аналогом которых выступает стиховой перенос (enjambement), легко превращает глагол в существительное. Тогда именной член составного сказуемого в метафоре отождествления становится однородным членом со словом суть, а связка семантизируется: из грамматического элемента, полностью лишенного собственного лексического значения, она становится непосредственным выразителем сущности.
Наблюдается и движение формы суть от грамматической связки к союзу – синониму союза то есть, что семантизирует этот союз, устанавливая равенство то есть = суть, и тем самым показывает механизм грамматического и смыслового преобразования:
В будущем, суть в амальгаме, суть в отраженном вчера, в столбике будет падать ртуть, летом – жужжать пчела («Полдень в комнате». [1978]. III: 178–179); Или – слившихся с теми, кого любили в горизонтальной постели. Или в автомобиле, суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либо просто в мозгу. Дать это вслух, крикливо, мыслью о смерти – частой, саднящей, вещной. Дать это жизнью сейчас и вечной жизнью, в которой, как яйца в сетке, мы все одинаковы и страшны наседке, повторяющей средствами нашей эры шестикрылую помесь веры и стратосферы («Кентавры III». 1988. IV: 46).Каким же образом все это осуществляет связь времен? Комплекс употреблений формы суть указывает на возвращение слова к грамматической нерасчлененности существительного-глагола-союза, но то, что в исходном состоянии представляло собой потенции развития, сейчас предстает итогом развития. Восклицая «О как из существительных глаголет!» («Горбунов и Горчаков»), Бродский постоянно показывает, что и глагол превращается в другие части речи.
В стихах Бродского имеются примеры с эксплицированной синонимией современной нормативной формы есть форме суть:
Время есть холод. Всякое тело, рано или поздно, становится пищею телескопа: остывает с годами, удаляется от светила. Стекло зацветает сложным узором: рама суть хрустальные джунгли хвоща, укропа и всего, что взрастило одиночество («Эклога 4-я /зимняя/». 1980. III: 198); Воздух и есть эпилог для сетчатки – поскольку он необитаем. Он суть наше «домой», восвояси вернувшийся слог («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 155); Впрочем, итог разрух – с фениксом схожий смрад. Счастье – суть роскошь двух; горе – есть демократ («Черные города…». 1962–1963. I: 225).В таких контекстах можно видеть градацию смысловой значимости грамматической формы: движение от уподобления на уровне образа или ощущения к обобщающему уподоблению на уровне умозаключения.
Валентина Полухина обращает внимание на то, что в метафорах отождествления
…существенно меняется «напряженность сравниваемой силы»[12], что выражено как грамматикой, так и авторитетностью, даже категоричностью тона (Полухина, 2009: 185);
Приравнивая субъект к предикату по сущностным смыслам, эти метафоры как бы претендуют на большее приобщение к истине, чем другие семантические типы метафор (Полухина, 2009: 192).
Язык поэзии Бродского противопоставляет форме есть форму суть как слово, способное к реставрации связи с существительным, как слово, хранящее значение философской абстракции, наконец, как слово, сохраняющее этимологические и словообразовательные связи с такими словами, как сущность, существительное, существование, существенный, насущный, сущий и Сущий (Бог).
