Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи - Елена Владимировна Первушина
Но если мне скажут: не роковая судьба, в смысле мусульманском, а собственно мировая жизнь решает участь языка, т. е. дела, события, обстоятельства, никем наперед не разгаданные и без умыслу оставленные, дают всему в мире – и слову, и словесности нашей – направление, цвет, масть, лад и строй; – то я спрошу уже посмелее: а кто же придает этому общему потоку известное направление, кто обусловливает, хотя большею частию и бессознательно, общее стремление это, если не люди?
Следовательно, люди, мысли их, дела и поучения, если он дружны, усильны, не могут остаться без влияния на будущность вообще, а с тем вместе и на судьбу родного слова… полагаем, что самая жизнь эта и движение в ту или в другую сторону обусловливается стремлением и направлением большинства; и, признавая в каждом из нас свободную волю, допускаем не только влияние каждого из сотрудников по той или другой части на целое, но убеждены даже, что ход и направление целого или мировая жизнь эта составлены и срощены из бесконечных отрывков частных усилий и направлений.
Да как же оно и может быть иначе? Если каждый гражданин, одушевленный общею мыслью, внесет свою лепту, свой шелег и пенязь, то соберется огромная казна; если каждый писатель будет изучать родной язык свой и держаться стихийных оснований, тогда наконец и слово наше необходимо должно выработаться в этом же дух, из стихийных начал своих, и читатели, и писатели поневоле будут уже следовать проложенным путем».
Но, видимо, он все же недооценил силу того левиафана, которого хотел «поймать удой» и направить на нужный путь: ни одно из его сознательных нововведений не прижилось в языке. Пытаться «повернуть» язык сознательно, усилиями небольшой группы «доброжелателей» – это все равно что в бурю выскочить на порог и дуть против ветра, думая, что можно заставить его изменить направление. Будете вы делать это в одиночку или с друзьями – все равно ничего не получится.
И то, что у Даля при всех его несомненно благих намерениях действительно ничего не получилось, можно увидеть хотя бы на примере тех слов, которыми Даль украсил свое рассуждение. Слова «шелег» и «пенязь» знают только специалисты по раннесредневековой нумизматике, слово «лепта»[212] благдаря библейской притче приобрело новое значение, но иносказательное – «посильный вклад в общее дело» – и скоро, вероятно, будет относиться к устаревшим. Как ни пытался Даль «воскресить» эти слова, вставляя их в свой текст, ему это не удалось, потому что они хоть и красивые, но нужны только очень ограниченному числу людей и в редких случаях.
Иностранный – язык образования (греческий, латынь, французский, немецкий, английский)
Если слова, обозначающие какие-то реальные предметы (вроде «шелка» или «абрикоса») проникают в соседние языки легко и так же легко там закрепляются, то с абстрактными понятиями дело обстоит иначе.
Ученая латынь объединяла средневековую Европу, но и разделяла тоже: если знания (особенно технические) можно было получить и на живых языках, а в России со времен Петра – и на русском языке, то для статуса ученого необходимо было штудировать греческий и латынь. Только владея латынью, можно было получить звание доктора[213].
Позже «мертвым языкам» пришлось уступить свои позиции. Диссертации еще долго защищали на латыни, но научные дискуссии[214], особенно популярные, велись на русском языке. Однако латынь и греческий оставили после себя наследие в виде множества терминов, а само это слово происходит от латинского имени римского бога границ – Термина. И они действительно служили границей: не зная их, невозможно было понять, что именно обсуждается, невозможно принять участие в диспуте[215].
В начале XVIII века, в разгар войны Шишкова с «Арзамасом», журналист и литературный критик Петр Иванович Макаров, «который был, наверное, большим карамзинистом, чем сам Карамзин», издатель журнала «Московский Меркурий», выступал за активную «европеизацию» русского языка и всесторонний прогресс.
Своеобразие критики Макарова в том, что прогресс он называл «модой»[216], что одновременно и привлекало внимание к его выступлениям, и делало его очень уязвимым для критики. Он писал: «Итак, моды будут нашею точкою зрения, под которую (что касается до времени) станем подводить и прочие свои статьи – наблюдая притом, чтобы известия о книгах были сколько можно новее».
Речь шла не только о модных фасонах платьев или шляпок (хотя и о них тоже), а о модных идеях, теориях и практике. Так, применяя понятие моды в морали, Макаров находил, что многие существующие нормы приличия условны, но, с другой стороны, именно благодаря «моде на гуманизм» прогресс идет, общество становится все благожелательней к отдельному человеку, его желаниям и потребностям (в том числе и потребностями иметь шейный платок или шаль модного в этом сезоне цвета, платье или фрак модного покроя).
Разумеется, призывы Шишкова вернуть в русский язык церковнославянские слова не находили поддержки у Макарова. Он считал, что архаичная речь сделает сообщество ученых и литераторов еще более замкнутым, клановым, цеховым; оно затормозит распространение просвещения. А если разговорный и книжный язык будет один и тот же, то это поможет приобщить к просвещению тех, кому оно нужнее всего.
«Славяно-русский» же язык «сделался некоторым родом священного таинства, и везде там, где он был, Словесность досталась в руки малого числа людей. Всякой ли может посвятить 30 лет цветущего времени своей жизни на чтение старинных книг, чтобы при седых волосах написать хорошее сочинение, непонятное всем его знакомым, кроме ученых». Такой язык станет совсем непонятным для образованных неспециалистов, желающих расширить свои познания, и тогда «просвещение, вместо того, чтобы разливаться – и, подобно лучам утреннего солнца, играющим сперва на вершинах гор, проникать напоследок в места самые глухие – ограничится теснейшим кругом. Тогда пропадет уже вся надежда сделать для нас Русской язык приятнее других языков».
* * *
Роль «языка науки» в разное время играли разные языки. Для римлян греческий, прежде всего, был языком искусства и языком философии[217]. Историки полагают, что в эпоху высшего расцвета римской империи примерно 20 % римлян были грамотными. Разумеется, большая часть этих людей относилась к аристократии, к финансовой и военной элите, и они были не просто грамотными, а образованными,
