Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Основными общественными событиями лицейской юности Пушкина были Отечественная война и русская победа в ней, переполнившие гордостью и патриотизмом и воспитанников Лицея; затем последовало возвращение войск на родину, и началось активное общение лицеистов с гвардейцами, стоявшими в Царском Селе, – а они привезли с собой дух свободолюбивой Европы. «…Вообрази себе двенадцатилетнего юношу, – писал в 1819 году А.И.Тургенев П.А.Вяземскому, – который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами, и после обвиняй Пушкина за его „Оду на свободу“ и за две болезни не русского имени!» И все же только идеями отмены крепостного права, свободы личности, республиканского правления или конституционной монархии, которые, наравне с анекдотами о любвеобильных женщинах и бесшабашных похождениях военных, были предметами бесед на гусарских пирушках, объяснить такую пушкинскую ненависть невозможно, настолько она пропитана личным отношением к самодержцу.
Я вижу только одно объяснение: Александр I фактически был убийцей собственного отца, о его «манифесте», гарантировавшем неприкосновенность непосредственным палачам Павла I, к моменту выхода из Лицея Пушкин, скорее всего, уже узнал; это должно было произвести на него ошеломляющее впечатление и, скорее всего, и стало причиной столь ненавистного отношения к царю. О том же свидетельствует и последняя часть оды, где он описывает убийство Павла I (начиная со строк «Когда над мрачною Невой…» ):
…Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны…
Таким образом, автор в стихах, которые переписывались и умножались в списках, с открытой ненавистью озвучивал вину царя как злодея-отцеубийцы, о чем вообще никто никогда не смел говорить вслух. Одного этого было достаточно, чтобы упечь Пушкина на Соловки или в Сибирь, на каторгу.
II
Стихотворение дошло до властей через два с лишним года. К этому времени Пушкин, «наматывая себе срок», успел кое-что добавить к оде, написав сатирическую «Ноель», в которой издевался над речью царя при открытии польского сейма 15 марта 1818 г. и которая начиналась строками «Ура! В Россию скачет Кочующий деспо́т …» , стихотворение «Деревня», эпиграммы на Стурдзу́ ( «Холоп венчанного солдата…» ) и на Карамзина, настаивавшего на целесообразности самодержавия в России:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута .
и пару эпиграмм на Аракчеева:
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он – друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
Бляди грошевой солдат.
и
В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.
Даже без перевода французской песенки со словами «Кишкой последнего попа Последнего царя удавим» , который также приписывался Пушкину, процитированного было более чем достаточно, чтобы переполнить чашу терпения властей. Слова «Предан без лести» были девизом герба Аракчеева; он и стал инициатором в возбуждении дела против поэта.
Свидетельство В.А.Сабурова в записи П.В.Анненкова: «Дело о ссылке Пушкина началось особенно по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в государственном совете , как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел ему объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и, между прочим, от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идет удар».
Пушкин заявил, что стихи, о которых идет речь, им уничтожены, но что он может сам их восстановить, после чего исписал «целую тетрадь», разумеется, утаив самые крамольные. Милорадович, «восхищенный благородным тоном и манерой обхождения» Пушкина, объявил ему прощение от имени Александра I (получив от поэта обещание впредь подобных стихов не писать), однако император это прощение отменил, потребовав самого сурового наказания, – что и стало поводом для написания Крыловым басни «Кошка и Соловей», с ее моралью: «Худые песни Соловью В когтях у кошки» (опубликовать ее Крылову удалось только в 1824 году, в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения», примыкавшем к декабристским кругам).
Друзья Пушкина всполошились, немедленно были оповещены о грозящем поэту бедствии все, кто мог хоть сколько-нибудь смягчить предстоящий удар. В результате за поэта вступились министр иностранных дел граф И.А. Каподистриа, под началом которого Пушкин служил в Коллегии иностранных дел, и Н.М.Карамзин. Несмотря на всю свою мстительность и злопамятность, перед таким напором Александр I спасовал и вынужден был отступить: приняв позу благородного милосердия, он ограничился служебным переводом Пушкина в южные колонии, под начало Н.Н.Инзова. 6 мая 1820 года Пушкин выехал в свою первую ссылку.
III
По мановению императора Пушкин в одночасье был вырван из своего окружения, оторван от родных и близких ему людей, от друзей и соратников по литературной борьбе. И хотя он понимал, что избежал гораздо худшего и что уже написанное им тянуло и на гораздо более серьезное наказание, он все-таки чувствовал себя несправедливо обиженным, полагая, что царское снисхождение могло быть бо́льшим, поскольку он всего лишь сказал царю правду в глаза. И лучшим свидетельством такого понимания случившегося с ним стал предпринятый им через два года акт мести .
Пушкинская «Гавриилиада» при жизни поэта не публиковалась (она заведомо предназначалась не для печати) – да и долгие годы после смерти ходила в списках (беловик Пушкиным – или кем-либо из его друзей – был уничтожен, а практически законченное посвящение к поэме он оставил в черновиках в таком виде, что его пришлось расшифровывать пушкинистам). Тем не менее уже в 1828 году поэма дошла и до властей, ставши предметом разбирательства на самом высоком уровне, и хотя Пушкин всячески открещивался от своего авторства, в конце концов он был приперт к стенке и вынужден был признаться в грехе молодости. Окончательное решение по этому делу принимал Николай I.
В результате выбор варианта из сохранившихся списков пришлось делать пушкинистам и издателям; текстологические изыскания по установлению пушкинского текста велись на протяжении века с лишним и продолжаются до сих пор – см., например, книгу израильского профессора С.М. Шварцбанда «История текстов. “Гавриилиада”. “Подражания корану”. “Евгений Онегин”» (М., 2004). С уважением относясь к источниковедческим «раскопкам», я собираюсь остановиться на двух других аспектах проблемы – на истории первых упоминаний поэмы и на ее «идеологии».
Что касается первого из них, то у меня только одно замечание Шварцбанду. Соглашаясь с тем, что поэма написана в 1822 году и что первым упоминанием о ней является письмо С.С.Петровского к С.А.Соболевскому от 12 июня 1822 г., цитируемое и Шварцбандом («Написана А.Пушкиным поэма Гаврилиада или любовь архангела с девой Марией»), невозможно согласиться с его утверждением, что « вторым … письменным свидетельством несомненно является письмо П.А.Вяземского к А.И.Тургеневу от 10 декабря 1822 г. с переписанным фрагментом из поэмы». На самом деле это было уже третье упоминание; вторым были слова Пушкина, сопровождавшие текст поэмы при пересылке ее Вяземскому – в письме от 1 сентября 1822 г.: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде…» (см., например, упоминание об этом у С.М.Бонди в его статье с расшифровкой посвящения к «Гавриилиаде» «Вот Муза, резвая болтунья…» ).
Причиной, по которой исследователь прошел мимо этой фразы, видимо, было ее окончание, которое ввело его в заблуждение и которое я оборвал – но мы к нему вскоре вернемся, потому что оно имеет прямое отношение к замыслу поэмы. Вероятно, будь оно правильно понято и им, и другими исследователями, никому не пришлось бы так настойчиво сосредотачиваться на том, что Пушкин якобы зачерпнул свой сюжет из апокрифической (евангельской) и церковной литературы; впрочем, любые ассоциации по поводу пушкинского текста, вроде соображения П.В.Анненкова, что поэма написана в ответ «на корыстное ханжество клерикальной партии », вполне могут быть справедливыми: пути поэта неисповедимы, при чтении стихов Пушкина таких ассоциаций возникает множество, он никогда не бывает однозначен. И все же, зная Пушкина так, как знаем его мы, можно с уверенностью утверждать, что у него при написании «Гавриилиады» был вполне обозначаемый, более конкретный замысел.
