Нора Галь - Слово живое и мертвое
Но тот же самый прием в другом случае оказывается куда менее удачным.
Переводы с японского. Один из героев рассуждает: «Исчезновение людей – явление фантастическое, но… мне хочется дать ему логическое объяснение. Негоже (!) человеку исчезать без всякой причины». «…Страна наша кипит и бурлит, словно вода в котле огромном, над разгорающимся пламенем подвешенном. Внутри страны началась смута великая… князья… противятся требованию оному… спесивые самураи неслуживые…»
Нет, для самураев интонация русской сказки не очень-то подходит даже в фантастике. Обороты вроде допреж того и перво-наперво, быть может, «сыграли» бы в фантастике совсем уж отвлеченной, не прикрепленной ни к какой географии и ни к каким национальным особенностям, как у Лема. Но для Японии, пусть фантастической, этот чисто русский, старославянский тон явно не годится.
То же относится и к очень нашим, сегодняшним оборотам.
Во времена Даля слово учеба было областным, просторечным: так говорили (вместо ученье) в Воронежской, Новгородской, Вологодской губерниях. В первые годы после Октября слово это широко распространилось – тысячи школьных, рабфаковских и иных стенных газет назывались «За учебу!». Это привилось, осталось и позже – скажем, «партийная учеба». Но странно звучит оно, допустим, в переводной книге рафинированного европейского автора. Вряд ли старый профессор скажет любимому ученику: «Вот закончишь учебу…» – это уже чужеродно.
В переводе инженер или адвокат поступил на работу в фирму вроде «Дженерал электрик» и получает хорошую зарплату. Не лучше ли ему поступить на службу или место с хорошим окладом или жалованьем (а если речь идет о механике, слесаре, то вполне годится работа, но опять же не зарплата, а заработок или ему неплохо платят).
В английской сказке, да еще написанной в начале нашего века, к детям приставлена нянькой… коза. И вот эта сказочная нянюшка получает выходной день или возвращается домой после выходного! Это и слишком современно, и слишком по-нашему. Верней бы свободный день или в этот день она была свободна.
В одном рассказе даже не солдат, а вполне светская женщина возвратилась домой после побывки в Нью-Йорке!
В другом рассказе, фантастическом, где обстановка средневековая – монастыри, воины, герой без всяких на то стилистических оснований обращается в отдел кадров.
В приключенческой повести о событиях XVII века два подростка, захваченные в плен разбойниками, именуют этих разбойников захватчиками. Но ведь слово это сейчас получило вполне определенный смысл и окраску!
В перевод романа о начале XX века вперемешку с несчетными «непереводизмами» вроде обращения «мэн!» (примерно: эй, приятель!) вставлены очень наши и куда более современные слова братишка (тоже как обращение), работяги, трудяги, полицаи и даже цитата из нашей песни: «дети заводов и пашен». Этакая стилистическая каша…
И странен, неуместен в зарубежном психологическом романе такой оборот: «мир дразнит спящих своими противоречиями и неполадками». Это из обихода газет и производственных совещаний.
«Я проработала шесть лет… и вдруг – письмо, где говорят, что… я не сработалась с коллективом».
Какие знакомые слова! Наверно, на заседании профкома разбирается какой-то конфликт, неправильно уволили человека? Вовсе нет, произносит эти слова женщина «за столом, на котором лежала большая Библия и альбом в плюшевом переплете», и женщина эта – актриса, современница Шекспира! Ни к замыслу автора, ни к стилю книги «профсоюзный» тон не подходит.
Нет, не надо вводить в зарубежную прозу, да еще относящуюся к совсем другой эпохе, слова и обороты нашего нынешнего обихода. Правда, иные слова переосмыслялись и меняли окраску не раз. Лет сто назад можно было встретить в русской прозе такую, примерно, фразу: «В ее душе соревновались радость и тревога», но в современном английском романе верней бы: спорили, боролись.
В переводе современного романа было написано: «Дух соревнования не совсем в ней угас (речь идет о женщине уже немолодой, но еще кокетливой), как ни старалась она убедить меня, что конкурировать ни с кем не собирается» – это и тяжеловесно и разностильно. Куда лучше обойтись без соревнования: дух соперничества не совсем в ней угас, хотя она и старалась мне этого не показать.
«Говорить об этом серьезно… было легким перегибом», – написал переводчик, пытаясь передать английское it was going too far in the direction of modesty. Вернее обойтись без перегиба: говорить об этом всерьез значило бы чересчур скромничать.
«По закону она совершила нарушение» – похоже, что говорит милиционер о гражданке, которая перешла улицу в неположенном месте. Но учтивый и чопорный англичанин, да еще в конце XIX века, да еще о своей старой почтенной тетушке, скажет хотя бы: нарушила (преступила) закон.
В книге западного ученого-фантаста довольно странно выглядели бы рядом заваруха и спровоцировать или сочетание вроде: «Я знаю этот тип людей, не впервой». Едва ли здесь уместно чисто русское просторечие (небось, не ахти, коли), и право же, престранно звучит даже в лирическом раздумье космонавта «Земля-матушка», будто выхваченное из нашего фольклора. В подлиннике mother, но вернее перевести – родная Земля, родная планета. И уж совсем сомнительны в такой книге дружинники, прорабы, сокращение ИТР. Когда переводчик вдумчив и не строптив, а редактор сколько-нибудь внимателен, такие инородные тела удается вовремя устранить.
Бывает, однако, обратное. Американский публицист, притом коммунист, написал очерк о фермерах-бедняках, полунищих земледельцах, в которых понемногу пробуждается дух классовой борьбы. Трижды в небольшом очерке люди говорят: кулаки, наши кулаки. Так и написано – Kulaks! Слово, хорошо нам знакомое даже и в латинском написании, давно понятное во всех странах и на всех языках. И, уж конечно, недаром оно здесь стоит, и надо было, выделив курсивом или кавычками, его сохранить. Что же сказать о слухе, чутье, простой политической грамотности самоуверенного издательского редактора, который, несмотря на все протесты переводчика, трижды заменил это весьма существенное слово другими: «богатые фермеры» и «наши богатеи»?
* * *Кое-кто оправдывает всякие «авось» и «небось» в зарубежной книге необходимостью передать просторечие.
В английской, американской литературе его передают прежде всего неправильностями произношения. Именно фонетически показывают, как говорит ребенок, негр, индеец, ирландец, уроженец того или иного штата, города, питомец того или иного колледжа.
А что делать переводчику? Заставить ирландца окать по-волжски?
Конечно, это вздор.
Вернее всего пользоваться простым, подчас даже примитивным синтаксисом, просто строить фразу и – да, в самом деле – прибегать к нашему просторечию. Но не везде же оно годится, наше просторечие – и не каждое слово годится! Тут невозможны «сермяжные» чаво, чать, кабы. Всякий раз надо прислушаться: что получается?
Переведен очередной детектив Ж. Сименона. Упомянуто, что у светской дамы какое-то очень важное свидание. С кем бы это? Небезызвестный Мегрэ догадывается: «С парикмахером, поди (!)»
В другом месте о ней же говорит уже швейцар: «Она, поди, еще ничего не знает. Насколько мне известно, она еще спит, и Лиза не решается будить ее».
Швейцару просторечие, может быть, и пристало, но тогда зачем здесь же обороты гладкие и книжные?
Рассказы известного знатока природы Дж. Даррелла, действие происходит в далекой экзотической Гвиане. Один из героев, полубродяга, говорит: «Кажись…»
Очевидно, переводчик старался передать малую культурность говорящего. И заставил подумать не о жителях Гвианы, но о рязанских мужичках прошлого века.
В той же книжке другой герой, уже достаточно грамотный и отнюдь не гвианец, изрек: «Капитан был шибко сердит» – и при этом, сев на колючую траву, «констатировал это через свои брюки».
И еще: «Думаю, мы сдюжим, если вы дадите нам пару добрых смирных коняг». Это говорит сам рассказчик. Собеседник отвечает: «О, я подберу вам пару смирных лошадей» – и тут же начинает «утрясать (с третьим персонажем) детали».
