Корней Чуковский - Живой как жизнь
«Подобные выражения, — указывает Д. Э. Розенталь, — не вызывают в сознании нужных ассоциаций, теряют вкладываемый в них оценочный оттенок значения, превращаются в „стертые пятаки“». Ученый приводит следующее глубоко верное замечание А.Н. Толстого: «Язык готовых выражений, штампов, каким пользуются нетворческие писатели, тем плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа. Фразы такого языка скользят ло воображению, не затрагивая сложнейшей клавиатуры нашего мозга».
Действие этих шаблонов уже потому зловредно, что за ними нередко скрываются подспудные мысли и чувства, прямо противоположные тем, какие они демонстрируют.
IVА есть слова — по ним глаза скользят.Стручки пустые. В них горошин нету.
Евгений ВинокуровЭтот департаментский, стандартный жаргон внедрился и в наши бытовые разговоры, и в переписку друзей, и в школьные учебники, и в критические статьи, и даже, как это ни странно, в диссертации, особенно по гуманитарным наукам.
Стиль этот расцвел в литературе начиная приблизительно с 20-х годов XX века. Большую роль в насаждении и развитии этого стиля сыграли пресловутые тридцатые годы. Похоже, что в настоящее время «канцелярит» мало-помалу увядает, но все же нам еще долго придется выкорчевывать его из наших газет и журналов, лекций, радиопередач и т.д.
Казалось бы, можно ли без радостного сердцебиения и душевного взлета говорить о таких великанах, прославивших нас перед всем человечеством, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Толстой, Достоевский, Чехов?
Оказывается, можно, и даже очень легко.
Стоит только прибегнуть к тому языку, какой рекомендует учащимся составитель книжки «Деловые бумаги»: «учитывая вышеизложенное», «имея в виду нижеследующее».
Даже о трагедии в стихах еще недавно писали вот такими словами: «Эта последняя в общем и целом не может не быть квалифицирована как...»
И о новой поэме:
«Эта последняя заслуживает положительной оценки». (Словно писал оценщик ломбарда.)
Как не вспомнить гневное замечание Ильфа:
«Биография Пушкина была написана языком маленького прораба, пишущего объяснение к смете на постройку кирпичной кладовой во дворе».
Словно специально затем, чтобы не было ни малейшей отдушины для каких-нибудь пылких эмоций, чуть ли не каждая строка обволакивалась нудными и вязкими фразами: «нельзя не отметить», «нельзя не признать», «нельзя не указать», «поскольку при наличии вышеуказанной ситуации» и т.д.
«Обстановку, в которой протекало детство поэта, нельзя не признать весьма неблагоприятной».
«В этом плане следует признать эволюцию профиля села Кузьминского» (в поэме «Кому на Руси жить хорошо»).
Молодая аспирантка, неглупая девушка, захотела выразить в своей диссертации о Чехове ту вполне справедливую мысль, что, хотя в театрах такой-то эпохи было немало хороших актеров, все же театры оставались плохими.
Мысль незатейливая, общедоступная, ясная. Это-то и испугало аспирантку. И чтобы придать своей фразе научную видимость, она облекла ее в такие казенные формы:
«Полоса застоя и упадка отнюдь не шла по линии отсутствия талантливых исполнителей».
Хотя «полоса» едва ли способна идти по какой бы то ни было «линии», а тем более «по линии отсутствия», аспирантка была удостоена ученой степени — может быть, именно за «линию отсутствия».
Другая аспирантка приехала из дальнего края в Москву собирать материал о Борисе Житкове, о котором она предполагала писать диссертацию. Расспрашивала о нем и меня, его старинного друга. Мне почудились в ней тонкость понимания, талантливость, и видно было, что тема захватила ее.
Но вот диссертация защищена и одобрена. Читаю — и не верю глазам:
«Необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры».
«Фронт недопонимания»! Почему милая и несомненно даровитая девушка, едва только вздумала заговорить по-научному, сочла необходимым превратиться в начпупса?
Представьте себе, например, что эта девушка еще на университетской скамье заинтересовалась поэмой Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и, раскрыв ученую книгу, прочитала бы в ней вот такие слова:
«Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы...»
Тут и вправду можно закричать «караул».
Что это за «линия показа» и почему эта непонятная линия ведет за собою пять родительных падежей друг за дружкой: линия (чего?) усиления (чего?) показа (чего?) трагизма (чего?) судьбы (кого?)?
И что это за надоедливый «показ», без которого, кажется, не обходится ни один литературоведческий труд? («Показ трагизма», «показ этого крестьянина», «показ народной неприязни», «показ ситуации» и даже «показ этой супружеской четы».)
Нужно быть безнадежно глухим к языку и не слышать того, что ты пишешь, чтобы создать, например, такую чудовищно косноязычную фразу:
«Вслед за этим пунктом следовал пункт следующего содержания, впоследствии изъятый».
Вообще патологическая глухота к своей речи доходит у этих литературных чинуш до того, что они даже не слышат самых звонких созвучий, вторгающихся в их канцелярскую прозу.
Вот несколько типичных примеров, постоянно встречающихся в их учебниках и литературоведческих книгах:
«Не увидела света при жизни поэта...»
«Нигилизм порождает эгоцентризм и пессимизм...»
«По соображениям цензурной осторожности, а может быть, лишенный фактической возможности...»
Такое же отсутствие слуха сказывается, например, в словесной конструкции, которая все еще считается вполне допустимой:
«Нет сомнения, что основное значение этого выступления явилось проявлением того же стремления...»
Девушка, о которой мы сейчас говорили, в конце концов до того привыкает к этому канцелярскому слогу, что без всякого отвращения относится к таким, например, сочетаниям рифмованных слов:
«Работу по предупреждению стилистических ошибок в сочинениях учащихся следует начинать задолго до проведения сочинения, еще в процессе изучения литературного произведения»[40].
Эта конструкция уже не кажется ей недопустимо плохой. Вкус у нее до того притупился, что она не испытывает ни малейшего чувства гадливости, читая в другом месте о том, что «Островский проводит линию отрицания и обличения», а Некрасов «идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда...»
И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык.
Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:
«Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Болконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались...» и т.д.
Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!
Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено косо и криво, не там и не в том падеже.
Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.
Между тем это пишет не ученик, а профессиональный словесник.
Ему все еще неведомо элементарное правило, запрещающее такие длинные цепи родительных:
«Дом племянника жены кучера брата доктора».
С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить насмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей:
У Писемского:
«Влетение и разбитие стекол вороною...»
У Герцена:
«Изгрызение плана оного мышами...»
У Чехова:
«Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки...» и т.д.
Конечно, творительный здесь уродлив не сам по себе, а только в связи с канцелярскими отглагольными образованиями типа влетение, прилепление и т.д.
Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь протоколе милиции, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме:
«Особенности изображения JI. H. Толстым человека...»
«Полное представление (!) ими портрета».
Многие из этих примеров показывают, как сильно активизировались формы с суффиксами ение и ание: обнаружение, влетение, смотрение, мешание, играние (роли) и проч.
