Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра
Продуктивность иконического образа объясняется тем, что большинство дневниковедов, как правило, откликалось на смерть замечательных людей. Дневник был жанром, в котором можно было свободно и полно говорить о них.
А.Н. Вульф при создании образа А.А. Дельвига руководствуется уже сложившимся в обществе мнением о поэте и от себя добавляет лишь эмоции: «<...> извещают о смерти барона А.А. Дельвига <...> какого прекрасного человека лишились все те, которые его знали! – Нежный родственник, примерный муж, верный друг, присоединял он к этим редким качествам необыкновенное добродушие, приветливость и простоту в общении, привлекавших к нему всякого, кто был столь счастлив познакомиться с ним <...> Достоинства его как писателя давно оценены. Поэзия его – отпечаток души, олицетворение мечты, так же прекрасна, как и она; в ней является та же простота, та же чистота и изящность форм»[175].
Более тонко и оригинально строит иконический образ А.И. Герцен. Он, в отличие от Вульфа, противопоставляет свое понимание значимости описываемого лица бытующему в обществе мнению о нем. Герцен-диалектик схватывает слабые стороны его характера и в них видит своеобразие его личности. Но недостатки в характере образа являются свойствами эпохального значения, а не личными слабостями, принадлежностью целого класса людей, они типичны. Поэтому недостатки эстетически не менее выразительны, чем положительные качества: «Вчера получил весть о кончине Михайла Федоровича Орлова <...> Я никогда не считал М.Ф. ни великим политиком, ни истинно опасным демагогом, ни даже человеком тех огромных слабостей, как о нем была fama (молва). Но он имел в себе много привлекательного, благородного, начиная с наружности до обращения и пр. Он был человек между московскими аристократами, исполненный предрассудков, отсталый от нового поколения, упорно державшийся теории репрезентативности, как они были поставлены в конце прошлого и начале нынешнего века, и выдумывавший свои теории, давившие своей неосновательностью»[176].
Многопланово строит иконический образ И.Е. Забелин. В отличие от других дневниковедов, историк обращается к образу того или иного замечательного человека не сразу после его смерти, а через большой промежуток времени. Историческая дистанция позволяет Забелину глубже осмыслить личность изображаемого человека, выделить в образе те стороны, значимость которых стала яснее в новую эпоху. Забелинские образы более походят на жанр исторического портрета. В них заострено то, что интересно в человеке независимо от времени, и наоборот, временное, преходящее либо вовсе опущено, либо выведено как дополнение к основному, типичному: «Грановский. Влияние <его> было такое, что из одной лекции слушатель уже уносил запас на всю жизнь <...> Его лекции были священнодействием <...> Блистающий светлый взор, сдержанная грустная, страдальческая улыбка <...> В глазах его светилось, блистало чувство вселюбви <...> Это была поэзия, это была любовь к высокому и благородному <...> Это была любовь, не способная отрицать, нигилизировать, не способная оценивать людей и их дела, как и отвлеченные идеи одним холодным рассудным умом – разумом. Отсюда религиозность Грановского, собственно, не религиозность, а мир поэтических представлений и верований. Теплая натура, Грановский живо верил во все прекрасное и благородное в человеке <...> Ирония его была тепла и добродушна <...> У него не было фанатизма, кружка, той узкой мерки людей, которая отрицает все, что не наше <...>»[177].
Д.А. Милютин выделяет в иконическом образе его доминанту, причем находит ее как среди положительных качеств, так и среди отрицательных. Он словно уравновешивает оба полюса, придавая образу целостность и полноту: «Константин Петрович <Кауфман> был человек деловой, работящий, благонамеренный. Были у него, конечно, и свои слабые стороны, подававшие повод к насмешкам: он был падок на внешние почести, хотел разыгрывать роль царька»; «<...> <Скобелев> был еще молод, кипел деятельностью и честолюбием, обладал, несомненно, блистательными военными качествами, хотя и нельзя ему сочувствовать как человеку. У него честолюбие преобладало над всеми прочими свойствами <...>»[178].
Подобный прием в построении иконического образа встречается и в дневнике государственного секретаря Е.А. Перетца. Как и Милютин, он в основном изображает почивших государственных деятелей и в своей характеристике делает акцент на деловых качествах описываемых лиц: «<...> скончался скоропостижно князь А.А. Суворов. Его все чрезвычайно любили как доброго, ко всем приветливого и рыцарски честного человека. В отношении же государственном утрата невелика. Суворов был всегда под влиянием лиц, его окружавших. Будучи генерал-губернатором Прибалтийского края и пользуясь полным доверием императора Николая Павловича, он был в то же время слепым орудием баронов <...>»[179].
Место и роль иконического образа в образном строе дневника определяется методологией автора, системой его творческих принципов. Большинство авторов предпочитало не перегружать дневник сведениями даже о знаменитых людях, ушедших из жизни. Однако в истории жанра имеются и такие образцы, в которых иконические образы занимают очень значительное место. В этом отношении выделяются дневники В.А. Муханова, который создал целую галерею иконических образов. Это пристрастие находилось в тесной связи с архаизирующей тенденцией автора, со стремлением видеть в людях прошлого образец для подражания в области морали, жизненных устоев и идеалов. Муханов представляет почившего как тип «старого доброго времени». Его характеристики обычно пространны, многосторонни, выделяют в образе как главное, типичное, так и детали, мелкие подробности. Так он воссоздает образы Ермолова, Сперанского, В.Н. Панина, П.Д. Киселева, В.Д. Олсуфьева, М.П. Голицына. Иконический образ мухановского дневника вобрал в себя все наиболее типичное, что создано жанром в этой области.
г) деструктивный образ
Галерея дневниковых образов выглядела бы неполно, если бы не была рассмотрена еще одна разновидность. Ее появление в структуре дневникового жанра вызвано двумя причинами: во-первых, социальными сдвигами, повлекшими трансформацию метода и аксиологической системы дневника; во-вторых, духовной эволюцией некоторых авторов.
С точки зрения композиции образа, данная разновидность выглядит ущербно по сравнению с тремя другими видами. В таком образе утрачивается целостность, и он распадается на ряд односторонних характеристик. При его создании автор ставит целью не собрать сразу или постепенно отдельные черты и представить их в единстве, а напротив, он выделяет или чаще всего вырывает одно-два свойства человеческого характера, преимущественно отрицательных, и из них конструирует образ. Нередко характеристика подменяется лишь одной, опять-таки негативной оценкой.
В группах рассмотренных выше образов было немало таких, к которым дневниковеды не питали симпатии. Тем не менее авторы старались обозначить в них по возможности разные свойства, присущие их натурам. И оценка не сводилась к набору сугубо отрицательных суждений. В большинстве своем авторы стремились подняться над субъективным отношением к человеку. Например, Д.А. Милютин в своем дневнике подробно описывает судебный процесс над «первомартовцами», к которым не испытывает ни малейшей симпатии. Как министр он видит в них государственных преступников, как частное лицо – убийц, не заслуживающих сочувствия. Однако все это не мешает ему высоко оценить их личные качества и наряду с негативными суждениями по их адресу ввести в дневник объективную характеристику, соответствующую исторической истине: «<...> Желябов <...> это личность выдающаяся»[180].
Наоборот, В.Ф. Одоевский, в пору ведения дневника также занимавший высокий государственный пост (сенатора), в своих оценках знакомых и мало знакомых ему людей часто не поднимается до объективных суждений. Мало того, порой он просто нисходит до брани. И это обстоятельство особенно следует выделить, так как, в отличие от Милютина, бывший «любомудр» и в жизни, и в общественной деятельности слыл человеком гуманным, добропорядочным, кротким: «Приехал Виндишгрец <...> Этот старый паук пускает повсюду свои отравленные тенета <...>»; «Издатели: плут Аскоченский, вор Башуцкий и пара помешанных: Загоскин с Бурачком»[181].
Правда, на это можно возразить, что деятели, подобные Бурачку и Аскоченскому, имели в общественном мнении дурную репутацию, и поэтому Одоевскому простительно, а может, даже и похвально так выражаться о них. Все это было бы так, если бы имело отношение к двум-трем дневниковедам, а не представляло собой устойчивую тенденцию.
