Леонид Карасев - Гоголь в тексте
В «Страшной мести» взгляд, глаза также обладают способностью хватать, удерживать того, на кого они направлены. Екатерина говорит старухе-няне: «Да что же ты так глядишь на меня? Ты страшна, у тебя из глаз вытягиваются железные клещи… ух, какие длинные! и горят, как огонь!»
В начале второй главы неоконченной повести «Страшный кабан» Гоголь дает вариант особого, выскакивающего за пределы своего законного местоположения взгляда: «Когда ворота были отперты, глаза ударялись прямо в чисто выбеленную хату». Понятно, что речь идет о фигуре речи, однако та настойчивость, с которой Гоголь придает взгляду особые полномочия, делает его чем-то самостоятельным, отдельным от человека, позволяет предположить, что появление такого рода стилистических ходов не является случайным, а выражает какую-то глубинную потребность. К тому же словосочетание «чисто выбеленная хата»[38] на фоне других упоминаний белого цвета, который Гоголь часто снабжает прилагательным «ослепительный», снова выводит нас к связке взгляда и блеска.
В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» в начале первой главы дан взгляд на сверкающую бекешу Ивана Ивановича. Вторая глава повести начинается с того, как Иван Иванович лежит под навесом и перебирает в уме свои богатства (коморы, сараи, живность и пр.). «Чего ж еще нет у меня? Задавши этот глубокомысленный вопрос, Иван Иванович задумался; а между тем глаза его отыскали новые предметы, перешагнули чрез забор в двор Ивана Никифоровича и занялись невольно любопытным зрелищем», а именно рассматриванием предметов, которые один за одним выносила соседская баба. Тут важно слово «невольно», в данном случае, вопреки строю языка, оно должно быть отнесено не к глазам, а, скорее, к самому Ивану Ивановичу. Он вроде бы и не хотел глядеть, но стал глядеть «невольно». Можно сказать, что глаза действуют сами по себе, независимо от воли их хозяина: сначала они сами «отыскали новые предметы», а затем «перешагнули чрез забор» и занялись рассматриванием чужих вещей. Собственно, из-за этой присваивающей особенности взгляда Ивана Ивановича и заварилась вся история: увидеть ружье в данном случае означало иметь его.
Другой смысловой акцент, но в рамках все той же темы «зрения-поглощения» сделан в начале второй части «Портрета». Здесь идет речь об «аукционной продаже» картин и других предметов искусства и о тех, кто хотел бы все это купить: «Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное тело». Сравнение как нельзя кстати, поскольку речь идет именно о взгляде, о рассматривании картин, которые посетители желали бы приобрести себе в собственность. Да и в портрете старика именно его «взгляд», «глаза» становятся главным предметом рассматривания. Они приковывают к себе внимание зрителя, заставляют его смотреть именно в глаза портрета. Это то, что можно назвать «экспансией взгляда», его способностью «овеществляться» и переселяться внутрь другого человека. У старухи из «Страшной мести» глаза были как «железные клещи», которые тянулись к тому, на кого она смотрела. В «Портрете» «клещей» нет, но движение глаз, понятое не как метафора, а как реальное вещественное перемещение, показано вполне явно. Рассматривавшие портрет посетители были «поражены необыкновенной живостью глаз. Чем более всматривались в них, тем более они, казалось, устремлялись каждому во внутрь». В том же в «Портрете» приятель художника оценивает его работу на предмет сходства портрета и портретируемого: «Ты ему просто попал не в бровь, а в самые глаза залез». Здесь же должен быть упомянут и учитель маниловских детей, который, как пишет Гоголь, «хотел вскочить в глаза» к ребенку в тот момент, когда ожидал от него правильного ответа. Наконец, в «Вие» описан взгляд убивающий. От сидевшего в меловом круге Хомы требовалось лишь одно – не смотреть на Вия, в этом было его спасение. Вию тоже нужно было одно – увидеть Хому, поймать его взглядом, и когда ему это удается, его взгляд становится орудием убийства.
Итак, взгляд присваивающий, поглощающий, переводящий внешний мир внутрь смотрящего. Теперь, наверное, самое время вспомнить о названии настоящих заметок, где слово «поглощение» связано со словом «сюжет».
Что понимать под «сюжетом», если брать этот термин в самом расширенном понимании? Скорее всего, описание некоторой последовательности событий, у которой есть начало, середина и конец. Но если «середина» есть нечто длинное и размытое, то завязка истории и ее развязка достаточно конкретны и оформлены. Этим обстоятельством и продиктован наш особый интерес к началу и концу повествования – к точкам, где нечто существенное, решающее в сюжетном плане, дает себя увидеть едва ли не сразу (по сравнению с размытостью «срединного» течения сюжета). Начало гоголевского текста, то есть целого рассказа, главы или эпизода, во многих случаях оказалось связано темами зрительного присвоения. Гоголевский глаз (или глаз гоголевского героя) жадно смотрит на мир и поглощает его. И чаще всего, как это было показано ранее, предметом поглощения оказывается то, что оказывает на глаз наивысшее воздействие, – блеск, сияние, разноцветье. Но что значит «поглощать» или «присваивать», если перевести это на язык телесности, как не «поедать»? Так сама собой в «сюжете поглощения» объявляется тема зрения как поедания[39].
Зрение как поедание
В принципе, поедание – частный случай поглощения, однако мне хотелось выделить эту тему особо, поскольку именно она вписана в тот ряд телесных аналогий, который мы рассматриваем.
Самый известный и много раз цитировавшийся пример дает «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Здесь соединение тем зрения и поедания дано настолько очевидно, что не нуждается в объяснениях: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! (…) Взгляните ради бога на них, особенно если он станет с кем-нибудь говорить, взгляните сбоку: что это за объедение!» В очень смелом обобщении «смушки», то есть бараний мех, можно себе представить в виде чего-то съедобного (например, как суп, сваренный из кожаного ремня), однако ясно, что Гоголь имеет в виду исключительно внешние качества рассматриваемого предмета. «…какие смушки! сизые с морозом! (…) Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Это любование внешним видом вещи («взгляните ради Бога», «взгляните сбоку»), переданное в терминах съедения-присвоения.
Другой пример объединения тем зрения и еды – также из числа достаточно выразительных – видим в начале пятой главы «Мертвых душ», где Чичиков в сцене «разъезда» двух сцепившихся экипажей смотрит на молоденькую девушку. Я уже брал этот случай, но теперь обратим особое внимание на заключенный в нем смысл зрения-поедания. «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца». Помимо очевидного сравнения лица девушки с чем-то съедобным (рассматривание-поедание), здесь есть и особая задержка на этой теме. Сравнение длится, продолжается, вытягивает из себя что-то дополнительное. Не просто лицо, как яичко, а еще и ключница, которая это яичко испытующе разглядывает. «Испытующе» – в данном случае означает все ту же тему зрения-поедания, ведь ключница рассматривает яйцо не из эстетического любопытства, а с вполне конкретными намерениями: годится оно для еды или не вполне. И еще присутствует здесь все та же тема блеска и сияния, на этот раз поданная в ключе рассматривания яичка на просвет. Иначе говоря, съедено будет то, что наполнено светом солнца. Переходя от метафор к метаморфозам[40], можно сказать, что съедению подлежит собственно солнечный свет.
Пример из начала второй части «Портрета» уже приводился, однако стоит вспомнить про него еще раз с тем, чтобы проявить в нем сугубо телесный смысл. Про пришедших на аукцион покупателей сказано: «Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное тело». Поскольку речь идет о именно о рассматривании картин, об оценке увиденного, гоголевское сравнение приобретает тот самый оттенок зрения-поедания, который нас, собственно, более всего интересует.
Еще пример из отрывка «Фонарь умирал», где сказано если не о непосредственном зрении-поедании, то о чем-то близком. Да и слово здесь употреблено вполне конкретное. О студенте, смотрящем на прекрасную женщину, сказано, что он «пожирал глазами чудесное видение». А в том же «Портрете» художник Чартков смотрит на изображение старика и видит: «Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его». Если для какого-либо другого автора словосочетание «пожирать глазами», скорее всего, не более чем метафора, то для Гоголя, если иметь в виду все сказанное выше, это не совсем так: его словоупотребление, когда дело касается взгляда, зрения, рассматривания, несет в себе что-то более вещественное, телесное, нежели обычное сравнение или уподобление. Собственно, сила и «пожирающая» способность названного взгляда подтверждаются интенсивностью тех чувств, которые студент испытывает: его «всякая горничная девушка на улице кидала в озноб»; что ж тут сказать о случае, когда пред ним явилась такая ослепительная красота. Гоголь пишет про «ослепительную белизну лица и шеи» красавицы, ее «ослепительно божественное платье», то есть перед нами очередной случай того, когда глаза «пожирают» квинтэссенцию видимого – «чудесное виденье», а именно белизну и блеск.
