Ирина Левонтина - О чём речь
Тут еще вот что интересно. Эти два ругательства – немного из разного времени. Сочетание их очень естественно при коллективном творчестве. Хотя сейчас, конечно, бывает, что такие разные элементы смешиваются и в речи одного человека. Но так и видишь, как сочиняется «Стратегия»: каждый член авторского коллектива норовит протащить побольше своих формулировок. Один кричит, что надо обязательно массовую культуру заклеймить. Ясное дело, он учился, скорее всего, еще при советской власти, твердо запомнил, что эта самая массовая культура бывает в буржуазном обществе. Что вражеское окружение, не сумев победить нас в «холодной войне», коварно задумало разложить нашу страну изнутри, при помощи идеологической диверсии, расколоть и поработить. Потому что нас боятся. Впрочем, возможно, он говорит уже слегка по-новому: при помощи экспорта массовой культуры нас хотят лишить национальной идентичности.
Его коллега же разговаривает совсем на другом языке. Он прочитал как раз много западных книжек, а то и вообще в этом рассаднике изучал социологию или политологию. Он тоже хочет протащить свой проект «Стратегии». Про маргиналов – это то, что осталось от его так красиво написанного абзаца. Сволочи, все выкинули, с боем удалось впихнуть одну формулировку в причастный оборот.
А вообще-то можно посмотреть на дело и с другой стороны. Последние пару веков всевозможные мыслители говорят о народе: о благе народа, о характере или душе народа, о счастье народа и его будущем. Однако сам народ как-то всегда ускользал: это оказывались не живые люди, а некий конструкт. Как сейчас, помню софистику, которой нас пичкали в школе: народность Пушкина не в том, что он нравится народу. Народ, может, еще не дорос и все продолжает нести с базара «Милорда глупого». Народность Пушкина в том, что в его произведениях отразилась душа народа и его сокровенные чаяния. Каждый отдельный человек мог быть против повышения цены на проезд в трамвае с трех копеек до пяти, но народ – народ был за. Мыслителей никогда не смущало, если врагами народа оказывалось чуть не все население.
В сущности, в этом парадоксальном обвинении массовой культуры в маргинальности отразилось старое доброе романтическое представление о народе как некой идеальной ипостаси населения. Да, массам нравится шансон и Петросян. Но народ – народ ждет от художника высоких образцов парения духа.
Грехи наши тяжкие
В начале августа 2009 года тогдашний президент Медведев отругал чиновников за завышенные цены на лицензии для малого бизнеса, заявив: «Достали уже этими деньгами». Это было ответом на сообщение главы Общероссийской общественной организации малого и среднего предпринимательства «ОПОРА России» Сергея Борисова о том, что руководителям малых предприятий, например хлебопекарен, приходится приобретать «индульгенцию на получение разрешения на взрывоопасность объекта» за 600 тысяч рублей.
В этой истории меня заинтересовало вовсе не слово достали, а слово индульгенция. Подобное употребление попадается мне не в первый раз. Например, как-то в новостях передали, что «российский предприниматель Анатолий Каганов заключил договор с Фиделем Кастро, по которому получил индульгенцию на большую уборку Острова свободы» (попросту говоря, получил подряд на вывоз мусора).
Слово индульгенция происходит от латинского indulgentia («снисходительность, милость»).
В словаре Брокгауза и Ефрона читаем:
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ, лат., в катол. церкви разрешение от наложенной церковью эпитимии, отпущение грехов. И. давалась первоначально при наличности раскаяния, проявляющегося в добрых делах (пост, милостыня, паломничество). Позже выработалось учение, что заслуги Христа, Богоматери, святых и мучеников обра зовали в распоряжении церкви неисчерпаемую сокровищницу «сверхпотребных добрых дел» для раздачи спасения достойным. И. стали раздаваться за денежные пожертвования в отпущение прошлых и будущих грехов; право раздавать И. папы сдавали епископам в аренду за ежегодный взнос.
Впервые слово индульгенция в таком значении было употреблено в булле Папы Урбана II в 1095 году на соборе в Клермоне, когда Папа дал индульгенцию участникам первого крестового похода. В 1507-м Папа Юлий II издал полные индульгенции в целях сбора средств на строительство собора Святого Петра в Риме. В 1513-м Папа Лев X возобновил их. В 1517-м было напечатано огромное количество индульгенций (это, кстати, был первый известный заказ типографии Гутенберга) с целью покрыть долги, возникшие из-за завершения строительства собора. Самым успешным продавцом индульгенций был упитанный доминиканец Иоганн Тецель. Злоупотребления монаха Тецеля и другие скандалы с индульгенциями вызвали протест Мартина Лютера: он сформулировал «Девяносто пять тезисов об индульгенциях», с которых, собственно, и началась Реформация. Лютер настаивал, что без веры и покаяния отпущение грехов недействительно. Это и была легшая в основу протестантизма знаменитая доктрина «оправдания верой» (Sola fide – «только верою»).
Разумеется, было бы неправильно говорить, что слово индульгенция используется исключительно по отношению к ситуации отпущения грехов в Католической церкви. У этого слова есть и расширительные, образные употребления.
Так, в одной газете говорилось по поводу праздника 8 Марта:
Наличие женского праздника, в который мужчины проявляют чудеса заботы и внимания к дамам, весьма напоминает своеобразную индульгенцию на последующие неуважение и равнодушие. Отмучились мужики 8 марта, можно спокойно жить по-прежнему до следующего «отпущения грехов».
Здесь автор описывает ситуацию, когда человек, делая что-то хорошее, тем самым как бы заранее получает прощение за то плохое, что он сделает в будущем. Поэтому образное использование слова индульгенция и выражения отпущение грехов вполне уместно. Или вот статья из «Независимой газеты» о ситуации на Украине (февраль 2005 года), где говорилось, что у нового кабинета министров теперь, мол, есть целый год на пробы и ошибки: в течение этого срока парламент, по Конституции, не имеет права инициировать отставку правительства. В статье сказано, что министры «фактически получили карт-бланш на решения и действия». Интересен заголовок статьи: «Юлия Тимошенко получила индульгенцию на год». Индульгенция понимается здесь как право на промахи.
Казалось бы, современные употребления слова индульгенция типа довольно устрашающего «индульгенция на получение разрешения на взрывоопасность объекта» – это просто ошибки в выборе слова. Но, воля ваша, это никакие не ошибки.
В них есть глубокий смысл. Именно так сейчас и понимаются разного рода разрешительные документы: заплати некие сомнительные деньги, получи бумажку с печатью и живи спокойно, ибо тебе не только простятся прошлые нарушения – например, градостроительных норм, – но ты можешь и дальше нарушать в свое удовольствие. Дороговато, конечно, но оно того стоит.
Так что Медведев выступил здесь в роли Мартина Лютера, и его «Достали уже этими деньгами» – это своего рода Sola fide. Мог бы еще добавить: Hier stehe ich – «На том стою».
Впрочем, я опасаюсь, что пострадают от этого Sola fide как раз-таки не чиновники, которые всегда найдут, как получить свои деньги, а несчастные эксперты, которых будут заставлять исследовать – совершенно бесплатно – объекты на предмет взрывоопасности или, к примеру, тексты на предмет наличия в них порочащих сведений.
Сдача и гибель
С вашего позволения, я пропущу рассуждения о том, что я, разумеется, не против языковых изменений, я всецело за, но…
Многие иностранные слова, даже активно используемые, не вполне надежно удерживают свое значение. Забавно, например, что в русском языке систематически путаются слова фиеста и сиеста.
Скажем, одна из инструкций для туристов, посвященная Испании и кочующая с одного туристического сайта на другой, гласит: «Национальные особенности. Не следует назначать встречи в полдень – это час фиесты». Здесь, конечно, должно быть слово сиеста – послеполуденный отдых в южных странах. Как говорят сами испанцы: «Сиеста гораздо больше, чем сиеста, – это просвет». Большая испанская сиеста началась в XVII веке, когда короли и придворные ввели эту традицию. Слово сиеста восходит к латинскому hora sexta – «шестой час» (часы отсчитывались от рассвета). Жители Древнего Рима любили вздремнуть после обеда. И то сказать – в самую жару какая работа? Да и веселья никакого. Лучше днем выспаться, а ближе к ночи начинать веселиться. Сейчас, несмотря на изобретение кондиционеров и тотальную глобализацию, обычай не совсем утрачен. В этом может убедиться всякий, кто в Испании решит перекусить часа в четыре. Ну, не в Макдональдсе, конечно. Впрочем, представление о том, что в Испании вообще все закрывается на четыре часа среди дня, не соответствует действительности.
