Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Факт включения «Элизы» в «донжуанский список» исключает ее как кандидатуру некой таинственной любви в жизни Пушкина; не может она рассматриваться и как адресат посвящения «ПОЛТАВЫ» : она всегда жила в пределах досягаемости для стихов Пушкина, очень высоко их ценила, и они не могли пройти мимо нее – да и строка «Твоя печальная пустыня» по отношению к ней в любые времена была бы существенной натяжкой.
Попутно отмечу один момент, увязанный Цявловской с именем Елизаветы Воронцовой. Речь идет о ее попытке довести роман Пушкина с Воронцовой до рождения ребенка. Поскольку единственный ребенок, который, казалось бы, «вписывается» в хронологию их взаимоотношений, – это Софья, родившаяся 3 апреля 1824 года, ее Цявловская и считала дочерью Пушкина; однако простейший расчет показывает, что этого быть не могло. Отнимем от 3 апреля полагающиеся 280 дней (40 недель) – получим 27 – 28 июня 1823 года, а Пушкин впервые увидел Воронцову 11 ноября. Стало быть, Софья Воронцова никак не могла быть дочерью Пушкина. Наиболее вероятной матерью младенца оставшегося в пушкинских черновиках и цитировавшегося выше наброска стихотворения, как уже говорилось, была Екатерина Раевская – пусть и не утаенное от потомков, но несомненно имевшее место южное увлечение Пушкина.
XVII
Доказав, что стихотворение « Простишь ли мне ревнивые мечты… » не может относиться к Амалии Ризнич, и, понимая, что по сходным причинам оно не может относиться и к Елизавете Воронцовой, Яшин выдвинул предположение, что оно относится к Каролине Собаньской. Вполне возможно, что так оно и было: и по времени написания стихотворения, и по характеру «биографических» деталей оно соответствовало жизни Собаньской в Одессе. Она жила отдельно от мужа, открыто принимала своего любовника, графа Витта, и тем самым довольно смело бросала вызов светскому обществу – а именно таким женщинам симпатизировал Пушкин; к тому же она была красавицей, а во всех встреченных им красавиц Пушкин непременно влюблялся. Не могли оставить Пушкина равнодушными и патриотические устремления Собаньской; скорее всего, он догадывался о ее тайных мечтах и надеждах видеть Польшу свободной, а трепетное отношение молодого Пушкина к свободе общеизвестно.
Изображенный Яшиным сюжет с графом Виттом и Каролиной Собаньской в главных ролях весьма занимателен; я склонен согласиться с ним в трактовке образов его главных героев и поступков Витта в деле декабристов и вполне убежден его обоснованием поведения Собаньской, в том числе и объяснением ее письма Бенкендорфу, из-за которого впоследствии историками и пушкинистами было принято считать ее шпионкой III отделения. Я убежден Яшиным и в том, что Николай I не зря ей не доверял: и Витт, и она служили не царю и не России, они служили себе и своим целям и идеалам. Я только не считаю возможным выстраивать из отношений Пушкина и Собаньской очередной сюжет об «утаенной любви» всей жизни поэта .
Один из главных аргументов Яшина – три черновика безадресных писем Пушкина: первого, написанного в октябре 1823 года, и двух с одинаково принятой академическим изданием датой 2 февраля 1830 года. Эта дата справедлива только для одного из этих двух писем, поскольку оно является ответом на записку Собаньской, написанную примерно в это время. Про другое Анненков записал в рабочей тетради: «Есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное», и, поскольку в нем речь шла о 9-й годовщине знакомства с адресатом, оно должно было датироваться 1832-м годом.
Цявловская, ограждая облик примерного семьянина Пушкина, волей редактора тома убрала из « девятой годовщины дня » слово «девятая» под предлогом того, что девятка стояла над строкой, над словом «годовщина», определила дату как 1830-й год (потому и получилось, что у этих двух писем одна дата) и переадресовала его Собаньской. Чтобы это стало возможным, первому письму Пушкина, к неизвестному, от октября 1823 года, где встречаются инициалы M.S., пришлось приписать адресацию Александру Раевскому. Яшин не подверг сомнению эту «реконструкцию» и, вслед за Цявловской, считал адресатом двух сходных по тону писем Собаньскую, но дату одного из них посчитал ошибочной и из этого сделал вывод о годами продолжавшихся отношениях между нею и Пушкиным.
Однако уже тогда, в момент подготовки академического издания, реконструкция писем и произвольность адресации подверглись жесткой критике. Лацис приводит следующую выдержку из возражений редактору тома (Цявловской) ее оппонента профессора Н.К.Козмина:
«…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогой ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821) – значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А.Н.Раевскому, и упоминает в нем “M.S.” – предположительно Собаньскую, – значит, он пишет несомненно Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке».
Как выяснил в процессе реконструкции Лацис, письмо относится не к 1830-му, а к 1832-му году, речь в нем идет не просто о годовщине, а о 9-й годовщине, «S.V.» не день Св. Валентина, как утверждала Цявловская, и не день Св. Валериана, как полагал Яшин, а день Св. Викентия (Sainte Vincent), «M.S.» – не М<адам> С<обаньская>, а «М<ихаил> С<ергеевич>» (то есть Воронцов), а датировка письма (9-я годовщина) имеет в виду встречу в соборе, во время крещения ребенка Воронцовых, то есть 11 ноября 1823 года . Географическое название и вообще переводить было не нужно, так как по обычаю того времени это название было вписано во французский текст по-русски – да еще в сокращении, и Лацис поступал справедливо, «переводя» «Првб-рŋжiе» как Правобережие. «Речь идет, – писал Лацис, – о Правобережье Днепра, где находилось родовое имение Воронцовой «Мошны». Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат – Воронцова».
Привожу отрывок из статьи Александра Лациса «День Святого Викентия», где он перевел и реконструировал французский текст этого письма:
«Вот что поздней осенью 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:
“ Сегодня – девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас. День Св<ятого> В<икентия> обновил всю мою жизнь.
Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.
Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.
Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.
Замысел – достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на <Правобережии>, вот что мне по душе, вот что оживляет меня среди безумных мрачных сожалений. Там мог бы я, придя на поклонение, бродить вокруг ваших владений, нечаянно вас встретить, украдкой увидеть вас… ”
Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня».
Но если у Пушкина не было романа с Воронцовой, как объяснить это письмо? Лацис убедительно объяснил и это. Письмо от 11 ноября 1832 года было не любовным письмом, а криком о помощи. Пушкин искал 30.000 на издание газеты «Дневник» (для этого и пытался продать правительству «медную бабушку» – бронзовую статую Екатерины II). В годовщину знакомства с Воронцовой он вспомнил о ней и, зная, как она относится к долгу поэта, подумал, не сможет ли она помочь. Своих денег у нее не было, а вот ее мать, графиня Браницкая, была очень богата; на вопрос, сколько у нее денег, она отвечала: «Точно не скажу, а миллионов 28 будет». И Пушкин пишет письмо – «трогательное и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой».
Судя по всему, письмо не было отправлено; зато в той же рабочей тетради через несколько листов появились первые наброски «Пиковой дамы». «Такое сближение может показаться произвольным, – писал Лацис. – Однако… вот что в 1925 году писал М.А.Цявловский:
“Если бы не начальные слова «Сегодня годовщина…» – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германа к Лизавете Ивановне…”»
Однако вернемся к Собаньской.
Да, соглашусь, стихотворения Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты…» , «НОЧЬ» , «Как наше сердце своенравно…» и «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» действительно могли быть написаны Собаньской – как, впрочем, и любой другой женщине. Да, черновик письма к Собаньской в ответ на ее записку от 2 февраля 1830 года действительно дышит ожившим чувством и чуть ли не повторяет сюжет стихотворения « Простишь ли мне ревнивые мечты… », в то время как ее записка безупречно вежлива и одновременно холодна, в ней нет и намека на какое бы то ни было чувство:
