Дмитрий Спивак - Как стать полиглотом
Да, мало что может сравниться с этим удивительным временем. Но завершение многих его начинаний приходится на долю уже следующих четырех веков – «серебряного века» русских полиглотов – времен Московской Руси. В начале этой эпохи по русской земле проходит вал восточных народов – это татаро-монгольское нашествие XIII века, а в конце – вал западных народов, польско-литовское и шведское нашествия Смутного времени XVII столетия. Казалось бы, что стоило многоязычным ордам, не оставившим нетронутым почти ни одного уголка страны, стереть русский язык с лица земли? Но народ не просто сохранил его. Именно тогда и сложилась та речь, которая с XVII века несет гордое имя национального русского языка.
Приятно сообщить читателю, что массовое многоязычие приняло в этом самое прямое участие. А как иначе могло быть, если в единый язык сплавлялось на относительно небольшой территории вокруг Москвы целое множество северных и южных диалектов? Там, в глубине, под волнами нашествий и перемещений народов, шла неспешная, но титаническая стихийная работа по взаимному притиранию диалектов, по отбору из их богатств всего самого ценного, выразительных звуков, окончаний, способов связи слов – работа, которую вел не кто-то один, но весь народ. И затем почти сразу эта речь, как тугая пружина, распрямляется и сквозь XVI–XVII века летит как на крыльях до Тихого океана, осваивая необозримые пространства Сибири с ее удивительными наречиями. Но, осваивая внешние просторы, русский язык не упускал из виду и внутренние. Прежде всего он упорно, одну за другой, перенимал от утратившего свою просветительскую роль церковнославянского языка все функции его применения.
Позвольте, заметит внимательный читатель, но такое соперничество нового языка с архаичным – примета уже возрожденческого многоязычия. Пожалуй, да, и противостояние их представляет собой сердцевину языковой жизни той эпохи. Чтобы уловить ее живой пульс, взглянем на тогдашнее общество, так сказать, по сословиям. Вот, например, торговые люди – свободные, но особенно не ученые. Они были чутки и к родному, и к чужим языкам. Хорошим примером может служить сочинение Афанасия Никитина, фрагменты которого написаны по-персидски или по-татарски. Об остром интересе к языкам говорят и самодельные словарики, на скорую руку составленные для нужд живого общения. Здесь и счет по-английски (он, ту, фри, фор, фев, шиксь – похоже? А ведь три века назад), и арабские, и испанские, и финские слова, и приметы кипрского говора. Без самостоятельных усилий тут было не обойтись хотя бы потому, что те, у кого имелись средства и досуг на книги, были ограничены числом переводов: они делались с латинского и польского, реже – с немецкого, белорусского, голландского. Но даже о таких распространенных языках, как английский и французский, речи пока нет.
Впрочем, предположим, что молодой человек, начитавшись книг, хочет получить образование из первых рук. В XVI веке языки изучали всего несколько богатых недорослей, посланных в Лондон, Париж, Любек и Константинополь. Менее состоятельный человек имел надежду скорее найти в соседнем монастыре знатока языков и попроситься в число его двух-трех учеников. Положение стало быстро меняться в XVII столетии – одна за другой появляются пока незамысловатые школы языков. Не успеют москвичи свыкнуться со школой учителя Иосифа, как она уже закрывается, прожив всего пару лет. Зато на смену ей приходят школа Ф.М. Ртищева на Воробьевых горах, продержавшаяся четверть века, а также Спасская школа и Типографское училище. При всей важности их вклада в отечественное просвещение набор языков в них сводился к греческому с церковнославянским. В условиях того времени эти красивые языки служили скорее уздой, сдерживавшей горячие головы.
Постоянно нарастающий языковой конфликт отчетливо видели приезжие из других стран, выросшие в иной языковой обстановке. В один голос они свидетельствуют, что разговорный русский язык – общепринятый и самостоятельный. Между прочим, в оставленных ими заметках, сделанных без оглядки на славянские образцы, до нас дошли как будто магнитофонные записи из тех далеких времен. Подслушаем один забавный разговор: «Завтракал ли ты? – Я поздно ужинал вчерась, сверх тово я редко ем прежде обеда. – Изволиш с нами хлеба кушит? – Челом бью, дело мне. – Тотчас обед готов будет, девка, стели скатерт… Пожалуй куши, не побрезгуй нашим кушением. – Я дожидаюся твою семью, жену. – Она еще в поварне. – Право, я не стану есть, покамест она не пришла. – Парень, малец, поди в поварну и позови Ивановну».
Впрочем, мы отвлеклись. Куда же можно было пойти после начальной школы? Самые опытные знатоки иностранных языков сидели в Посольском приказе. У них была своя улица (вспомните Толмачевский переулок в Москве) и даже нечто вроде тарифной сетки. Уже в XVI веке неразбериха, обозначавшаяся словами «толмач», «письц», «прелагъчий», «тълкарь», сменилась четким противопоставлением: устный переводчик (толмач) и письменный переводчик (так и назывался – переводчик). Различие весьма существенно. Толмач получал жалованье вдвое меньшее, чем переводчик, но и это было по тем временам очень неплохо. По разысканиям современного языковеда В.К. Журавлева, годовой оклад обычного толмача составлял 5–8 рублей деньгами, 5–8 четвертей ржи, 4 четверти овса да 1+3/4 пуда соли, в то время как «дети боярские», представители высшего дворянства, получали 5–13 рублей, 5–12 четвертей ржи, 5–6 четвертей овса и 3+1/2 пуда соли. Цифры говорят сами за себя!
Не случайно сюда стремились иностранные полиглоты. Один из них, представившийся как Ивашка Адамов, сын Фандензен (очевидно, швед), с гордостью писал в «анкете» приказа: «А я, иноземец, умею латинскому, итальянскому, французскому, цесарскому, таланскому, дацкому и свейскому языкам, и грамотам достаточно умею». Слетались, как мухи на мед, и всякие авантюристы. Для того чтобы быстро разоблачать самозваных «полиглотов», был даже создан своеобразный тест. В книге «О пришельцах-философах» содержался иноязычный текст, который и предлагалось перевести на русский очередному претенденту. Проверяющий же сверял итог его работы с приложенным к книге образцовым переводом.
Таким образом, в Посольский приказ отбирались знатоки своего дела. Однако их было слишком мало – едва набиралось два десятка, владеющих и европейскими, и восточными языками. Кроме того, их деятельность ограничивалась очень узкими рамками: устно – обеспечивать переговоры всякого рода, письменно – «строить книги и взносить их в Верх», то есть для чтения царю и боярам. А отношение этого «Верха» к языкам было совершенно однозначным.
Хорошую иллюстрацию тому дает прием у Алексея Михайловича одного из видных православных деятелей Ближнего Востока – патриарха Макария. Когда тот попытался щегольнуть знанием турецкого, «тишайший царь» даже испугался, всплеснул руками и вскричал: «Боже сохрани, чтобы такой святой муж осквернил свои уста и язык этой нечистой речью».
Подобное неприятие чужих языков, присущее средневековью, когда казалось, что смена языка автоматически меняет и веру, было на Руси делом принципа для монарха. Так, Иван Грозный в аналогичной ситуации предпочел сорвать переговоры со шведами, чем перейти на немецкий (заморские гости почему-то отказались говорить на латыни, на что наши были готовы). Впрочем, и этот компромиссный в сношениях с Западной Европой латинский вариант был для москвичей весьма неприятным. И дело отнюдь не в трудности языка – знали у нас латынь, и еще как знали. Дело было в том, что славянский язык «диаволу не ндравится», а вот латынь, по словам видного идеолога XVI века И. Вишенского, «диавол» любит «всей душой». Очень ярко отразилась эта позиция в «Привилегии», уставе первого на Руси высшего учебного заведения – Славяно-греко-латинской академии, основанной в 1687 году в Москве.
Появление такого документа, с одной стороны, свидетельствует о действительно назревших для того времени переменах. Объявлен набор учащихся всех сословий и возрастов, для них предусмотрен широкий учебный план по языкам, обещано приложение полученных знаний на государственной службе. С другой стороны, внимательно вчитываясь в строки этого устава, чувствуешь, как приверженцы старины пытались сдерживать новое дело. Судите сами: «В своих домах греческому, польскому и латинскому и прочим странным языкам без ведомости и позволения училищ блюстителя и учителей домовых учителей не держати и детей своих не учити, точию в сем едином общем училище да учатся… Аще же кто… имать польские, и латинские, и немецкие, и лютерские, и калвинские, и иные еретические книги в доме своем имети, и их читати, и из книг состязание имети… таковых предаяти казни, смотря по их вине, нещадно». Как говорится, начали за здравие, а кончили за упокой…
Да, чтобы стать в тех условиях полиглотом, нужно было иметь большое мужество. А мужественных людей на Руси всегда было достаточно. Они не только учились сами, но и составляли словари с грамматиками, стремились сделать языки общедоступными. Они, воспитанные на идеях Симеона Полоцкого, собственно и добились открытия Славяно-греко-латинской академии. Но наш особый интерес привлечет один любознательный отрок, к воспитанию которого приложил руку в конце 70-х годов XVII века Симеон Полоцкий. Их отношения начались в самой патриархальной обстановке, и поистине все должно было встать вверх дном, чтобы всего через 30 лет этот воспитанник написал сыну: «Зоон, объявляем вам, что по прибытии к вам господина Меншикова ехать в Дрезден, который вас туда отправит. Между тем приказываем вам, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше к учению, а именно языкам, которые уже учишь, немецкий и французский, геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел». И, как жалоба старой России, звучит запоздалый ответ в предсмертном письме Алексея Петровича: «Я обучался тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что было мне зело противно, и чинил то с великою леностью, только чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел».
