Владимир Колесов - Язык Города
Русская публицистика вовсе не однозначная сфера книжной деятельности. Столкновение политических, экономических, общекультурных интересов вызывало желание насытить газетный и журнальный лист только «своими» терминами, за которыми скрываются мысль и чувство определенного класса.
В 1902 г. в беседе с народником журналистом Н. К. Михайловским министр В. К. Плеве настойчиво предлагает не употреблять ставших привычными слов общественно важных: «Революция... Но не будем, пожалуй, употреблять это слово, будем говорить общественное движение» или еще: «Петиция, поданная скопом, противозаконна...» и т.д. Это очень важно — убрать социально важный термин, укрыться от реальности за безлично-описательным оборотом: общественное движение (а не революция), скоп (а не демонстрация)... А. И. Герцен, понимая это, правильно говорил, что подобным образом поступают, чтобы люди «знали, не понимая, и принимали бы названия за определения». Общественное движение — не только революция.
Публицистика — слово сегодняшнего дня, оно стареет. Вчера еще яркое и грозное, сегодня оно превращается в штамп и уже отпугивает сторонников банальностью. Под напором однозначных газетных публикаций появляется масса штампов, которая губит общественную мысль, эту мысль губит «самый последний газетный шаблон» (Н. В. Шелгунов). Развитие заключается в смене форм, тогда как суть, содержание мысли, программа остаются прежними. Одни штампы сменяются другими, старые уходят с газетного листа, но не из речи.
В начале XX в. пресса накопила их во множестве. «Все думают по шаблонам, — пишет фельетонист В. Дорошевич. — Один по-ретроградному, другой по-консервативному, третий по-либеральному, четвертый по-радикальному. Но все по шаблону. По шаблону же ретроградному, консервативному, либеральному, радикальному, теми же самыми стереотипными штампованными фразами все и говорят и пишут». Раскрыв любую газету начала века, мы встречаем там уловить момент, войти в силу, переходная эпоха, шатание мысли, глазами истории, между делом, сойдет и так и др. Отличие от современных газетных штампов лишь в том, что все эти нельзя не признать, уж если раз автор допускает и т. п. являют собой довольно приемлемые с точки зрения русского языка выражения. Они своего рода словесная добавка к развиваемой в статье авторской мысли. И создаются они наложением русских слов на новейший термин, который как бы поясняется определением: уловить — момент, переходная — эпоха...
Не в пример тому современные газетчики работают иначе. У них иностранное слово вторгается в русский текст без всяких пояснений, с налету. В их речи накопилось множество «проходных образов», метафор, которые пекутся дюжинами на основе типового образца. Пишут: продукт (или продукция) — и чего только тут не может быть! Продукт невежества, продукт отсталости, продукт недоработки... — всегда с именами отвлеченного значения, или пружина... — пружина действия, пружина заговора, пружина... Или солист... — один спортивный комментатор порадовал даже выражением солист игры в баскетбол. Реклама: Диетические блюда — высококалорийный залог здоровья!— опять-таки совмещение нескольких штампов. Маршрутами жатвы, ключевой вопрос, узловые проблемы, сделали порядка ста штук, конструктивное предложение, комплекс вопросов, наш контингент... «Вы мастер резюмировать данный момент эпохи (говоря по-русски)»,— потешался над такой речью И. С. Тургенев в письмах.
Приемы словообразования тут простые: иностранный корень при русском суффиксе—вот уже и термин, и все понятно. Изобретающие слова вроде скандальность, либеральность осмеивались еще «Свистком» в 1860 г., однако и сегодня прием вполне годится. Взгляните, например, как последовательно в русской публицистике, сменяя друг друга, возникали слова, обозначающие отсутствие четкости в работе и твердости в Действиях: недисциплинированность, неорганизованность — латинский корень при том же русском суффиксе и обязательном не.
Другой способ словотворчества: русским словом заменяют ставший привычным термин, пришедший из иностранного языка. Допустим, что-то функционирует, а если по-русски—работает. Так и пошло: Магазин работает с...; Станок хорошо работает...; Микрофон не работает! И что теперь у нас не работает!
Не нужно и говорить, что тот, кто высказывается подобными оборотами, не напрягает мысли, чтобы выразить суть. Увы и увы... отработанный пар публицистики.
ОРУЖИЕ В ИДЕЙНОЙ СХВАТКЕ
И что за ребячество нападать на слова, когда эти слова необходимы! Они войдут в язык, несмотря на все противодействия... Новые формы идей требуют иногда новых, не общеизвестных выражений, и эти выражения тому кажутся непонятными, кто не знаком с самими идеями. Пройдет десяток лет — и люди уже начинают не понимать того, каким образом эти выражения могли казаться непонятными.
«Отечественные записки» (1840)
Увеличение количества иностранных слов, преимущественно политических и социальных терминов, было связано с развитием революционного движения в России. В периодике тех лет и даже в серьезных научных книгах, особенно в переводных, нет-нет да и возникнет чисто публицистический отклик переводчика или комментатора на злобу дня.
Вот предисловие А. А. Козлова к переводу книги Э. Гартмана «Сущность мирового процесса, или Философия бессознательного» (1873): «Наконец скороговоркою произносят целый поток фраз, в которых слышатся слова: наше время, прогресс, развитие, наука, железные дороги, мосты, телеграфы, пресса, эмансипация, децентрализация, организация, цивилизация, ассоциация, а чаще всего свобода, свобода... На все это усталый, измученный трудом и страданиями плаватель по безбрежному житейскому морю может ответить позитивистам и реалистам приблизительно следующее: а) если мне вопроса о счастии и покое ставить нельзя, то я, заподозрив, что вы уже успели для себя занять тепленькие и покойные местечки на жизненном пире, не стану терять с вами золотое время»
Такую позицию, позицию обывателя, занимали охранительные издания, и прежде всего (и раньше всех) «Северная пчела». В 1839 г. «Пчеле» не нравились «статейки, которые чрезвычайно забавны новыми словами, выкованными субъективно-объективной затей ливостыо в кузнице петербургской галиматьи». Придавая, что «русский философский язык почти не существует», ее редактор Н. И. Греч сомневался: «...неужели так называемый философский язык должен быть отделен на необъятное расстояние от обыкновенного, общественного языка? Конечно, нет... Создают особый словарь, как будто для описания неизвестной земли!..»
Однако именно такой словарь составляли, например, петрашевцы, умело и тонко вплетая в толкование новых иностранных слов свое понимание современных им политических проблем, выискивая возможности для введения в оборот таких слов, как популярность, конституция, цивилизация, культура, материализовать, мотивы, прогресс и др., т.е. как раз те, которые и много позже не нравились ни «Северной пчеле», ни ее единомышленникам. «Пока не начались реформы {60-х годов. — В. К.], — вспоминал Н. В. Шелгунов,— „Современниц" отдавал свои силы популяризации общих идей из области литературы», и это оказывалось необходимым, поскольку «Россия того времени походила на ту девяностолетнюю бабу, которая во всю свою жизнь ни разу не выходила из своей деревни».
Разумеется, дворянин, изучающий философию и политику, не нуждается в точном научном термине на русском языке. Он знает такой термин из французских или немецких сочинений. Но разночинец не владеет языками, да и общественная жизнь России нуждается в собственной терминологии. Роль публицистики в таких условиях оказывается весьма важной. Она готовит общественное сознание к новым действиям.
Вот M. Е. Салтыков-Щедрин защищает слово конституция: «С тех пор, как „Русский вестник" доказал, что слово конституция, перенесенное на русскую почву, есть нелепость, или, лучше сказать, что в России конституционное начало должно быть разлито вездедаже в трактирных заведениях...» Тем временем цензор И. А. Гончаров просит запретить слова вроде элементы, самолюбие, бифуркация... Издатель «Русского вестника» публицист M. Н. Катков ввел слово симулировать— добролюбовский «Свисток» отвечает ему более чем новым диссимулировать (т. е. поступать совсем наоборот)...
На первый взгляд, кажется, что оба стана публицистов борются против злоупотребления иностранными словами. Салтыков-Щедрин иронизирует над выражением вариация на теорию страстей, положенная в основание универсальной ассоциации, но то же делает и чиновный петербуржец в желчной пародии на журнальный стиль: Позвольте мне в краткой импарциальной форме изложить вам всю индивидуальность и конкретность нашего века. Пауперизм, происшедший от аномальных идей современных цивилизованных рас, и цинизм принципов, мистифицируя авторитет симптомов амптомов парадоксальной иллюзии, парализует все ресурсы самобытного прогресса индивидуумов, парализует, так сказать, антагонизм интеллектуального оптимизма... Один смеется над бессодержательным словоизвержением в эстетических статьях, другой покушается на социальные требования нового класса, пролетариев (пауперизм).
