Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
У каждого тезиса свой антитезис, и потому невозможно ожидать последовательности в конкретном проявлении той или иной исследовательской программы. Чаще всего отмена антитезиса становится исходной точкой в развитии собственной позиции. Например, структуралистские наклонности не мешают поиску мельчайших элементов звуковой системы в виде дифференциальных признаков, напротив – наталкивают на это. Точно так же Якобсон, полагает Голенштейн, синтезировал антиномии «динамика / статика» и «универсальное / индивидуальное», они даны (в разные периоды творчества Якобсона!) как «коррелирующие феномены». Стабильность языковых систем основывается на равновесии между антиномиями, а скачкообразное изменение системы, напротив, обусловлено внутренней тенденцией самой системы к отклонению от нормы. Занимаясь контрастивной грамматикой, Якобсон изучал индивидуальные особенности языков; противоположность между универсальным и индивидуальным снимается при постулировании инварианта на основе вариантов. Телеологические толкования также не отменяют механистических (т.е. законов развития языка, установленных младограмматиками), но ограничивают их действие.
В соответствии с русской «идеологией познания», утверждает Голенштейн, Якобсон всегда интересовался «развивающимися системами», причем развитие их всегда связывал с влиянием «прогрессивных идей в искусстве» (от Пикассо до Корбюзье; о русских авангардистах не говорится). Русская идеологическая традиция – «опережающее заимствование»: теории, усваиваемые русскими мыслителями на благословенном Западе, получают у них якобы некоторое опережение в развитии (Überhöhung). Две последние оговорки Голенштейна весьма любопытны своей логикой.
Русские мыслители постоянно опережают своих западных современников, но тем не менее заимствуют у последних. Что именно они заимствуют, как ни форму представления, уже и без того им известного? (Ср. замечание о том, что Запад оформляет открытое на Руси.) «Бесформенность» русского сознания и русская «философия образа» (тоже расхожие утверждения) выступают здесь как бы открытием того, что западноевропейское рацио оформляет в понятие, выдавая за последнее слово науки.
Вторая оговорка не менее интересна. Русские гуманитарии в научных проблемах отталкиваются от новаторских форм в искусстве; следовательно, понятийный момент познания также следует за образным, представляя собою всего лишь оформление образа в понятие (терминологически). Если вспомнить, что формализм авангарда рождался как реакция на символизм, можно сказать, что «развивающаяся система», которая интересна Якобсону, это момент образ-ования новых форм концепта в кристаллизующих их понятиях, но вне символических систем, в отталкивании от устаревших символов. Я прекрасно помню восторг в разноцветных очах Якобсона, когда он говорил о Хлебникове – величайший поэт (художник слова), потому что он открыл новые формы «безъязычия». Но это вовсе не гегельянство, это – лейбницианский момент в «развитии новой системы» концептуального становления в образе. Хлебников вернул цельному и автономному слову первозданность его словесного образа, а «формалисты» пытались истолковать его открытие на понятийном уровне. И то и другое происходило в Петербурге-Петрограде, куда Якобсон приезжал не раз слушать лекции и общаться с коллегами.
Остатки московского гегельянства в пражский период творчества Якобсона уже перекрыты феноменологизмом. Якобсону принадлежит формула, согласно которой романтизм компаративистов – тезис, позитивизм младограмматиков – антитезис, а структурализм – синтезис; пражский структурализм есть синтез младограмматиков (тезис) и Соссюра (якобы антитезис) (Jakobson 1971: II, 515, 595, 713).
Прописка Якобсона по департаменту гегельянства проведена по косвенным признакам: учился в Московском университете (не только), сотрудничал с Николаем Трубецким («типично русский ученый и гегельянец» (там же: 36)), положительно отзывался о грамматических идеях славянофилов (в грамматике Константина Аксакова впервые показаны маркированные и «нулевые» грамматические формы), а также переформулировал типично гегельянские термины вроде «органический» и «живой» (язык) на «онтологически нейтральные» «системный» и «динамический». И переформулирование уже известных понятий (замена термином), и редукция «от вещи» – типичные приемы феноменолога, равно как и замена каузальных связей в предмете телеологическими в идее (в по-ятии предмета); телеологизм есть «логика развития языка», описанная задним числом, т.е. как обращенная каузальность.
Пражцы не интересовались научной методологией, но зато подчеркивали важность функции структур (отличали метонимичность синтагматических систем от метафоричности парадигмальных) (там же: 130). Это естественно, поскольку феноменология – не методология, но метод.
Феноменологический неореализм с уклоном в номинализм у Якобсона проявлялся именно в его стремлении соотношение идея – вещь (вектор «сознания») заменить идеей языка (вершиной от идеи – вещи): система есть вещь, язык – идея:
«как речь существен лишь язык»;
«лишь целое системы определяет развитие и функцию частей-элементов».
3. Источники
Голенштейн прав, утверждая, что у Якобсона можно найти «основы» всех возможных «философий» и научных направлений. Феноменолог по определению всеяден, поскольку эмпирический материал обретает у других. Голенштейн поминает Платона, стоиков, средневековых философов (Дунса Скота), Ньютона и Декарта, не говоря уж о Спинозе и немецких идеалистах. Идея доминантной функции приписывается русским формалистам (она принадлежит академику А.А. Ухтомскому), идея иерархии функций с приоритетом эстетического им же (принадлежит А.А. Потебне). Однако Якобсон использовал эти термины и понятия по отношению не к коду, а к тексту (тут и аллюзии к Хайдеггеру, см. (там же: 63)). Якобсон (1985: 329) заметил, между прочим, что схоласты искали шкалу suppositiones (замен) в определенных сочетаниях (допустимость замен), что обеспечивало так называемую «контекстную связанность», характерную для единиц естественного языка (средневековая концепция пределов лексического варьирования?); типология также своего рода возвращение к средневековой схоластике, достаточно почитать «Физиолог» или «Космографию», в которых сосредоточена средневековая ученость на уровне «образа» сущности вне его референта (о понятии тогда не ведали).
Эльмар Голенштейн показал, что ранний структурализм (речь идет об одном Якобсоне) находится в конфронтации с венским логическим позитивизмом, но одобрительно относится к американскому неореализму. Родство с последним понятно, хотя терминология у них разная, есть и различия в отношении к языку; американцы понимают язык как цельный код, пражцы – как ранжированное чередование систем, уровней, стилей и пр. (там же: 129). Различие между американцами и представителями Пражского лингвистического кружка определялось, в частности, разным материалом: богатство русского литературного языка на фоне изучаемых Якобсоном говоров и славянских языков – и американский вариант английского языка в то время.
Несмотря на «дивергенцию», общее имеется и с венскими номиналистами; обе школы «интернациональны» и интердисциплинарны, обе интересуются живыми (родными) языками, наконец, обе представляют направления структурализма. Однако у венцев конститутивные связи и отношения описывались чисто формально, тогда как у пражцев они сохраняли свою содержательность (под видом «субстанции») и особенно в системах естественных
