Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
Таким образом, когда мы говорим о «форме» в языке и в тексте, мы должны рассматривать все четыре ответа на вызов времени, но в различных аспектах их понимания. Сам по себе термин «форма» многозначен и в известном смысле формален, он соотносится с несколькими греческими и латинскими корнями. Здесь ограничимся феноменологическими версиями московской и петроградской школ – идеей формы у «формалистов» и у «структуралистов».
2. Форма и содержание
Влияния Гуссерля на формалистов не отрицает никто. Виктор Эрлих считал даже, что все формалисты смешивали философское и семантическое понятие формы, поскольку и сам термин «форма» многозначен (Erlich 1969: 185).
Следуя Гуссерлю, формалисты в известный момент оторвались от реальности референта (как бы его ни называли: вещь, предмет, объект и пр.) и работали с поэтическими неологизмами «псевдо-референта». Их материал вторичен, хотя они и призывали к «правде жизни». Только слово и смысл текста были релевантны в их построениях, поскольку феноменология объект («вещь») противопоставила слову, а под «значением» (Bedeutung) понимает лишь ту часть словесного знака, которая явлена как совокупность отраженных в нем существенных признаков объекта. Поскольку в познании (текста) редуцирован объект, замещающее его понятие выносит за скобки и предметное значение (в терминах различных дисциплин это денотат, объем понятия или экстенсионал), сохраняя в исследовании только собственно значение (иначе – десигнат, содержание понятия или интенсионал). «Смерть вещей» футуристы и формалисты переживают отраженно через слово – как кончину предметного значения слова:
«Сейчас старое искусство умерло, новое еще не родилось; и вещи умерли, – мы потеряли ощущение мира <…> Только создание новых форм искусства может возвратить человеку переживание мира, воскресить вещи и убить пессимизм»,
– утверждал Виктор Шкловский в самом первом печатном изложении этой исследовательской программы (Шкловский 1914: 12). Она созвучна и состоянию дел, в том числе в филологии, и известному призыву Гуссерля: «Назад к вещам!».
Из этого вытекает несколько следствий. Первое лежит на поверхности: определение-прилагательное-эпитет находится в центре внимания формалиста, поскольку именно
«потеря внутренней формы возмещается эпитетом, который не вносит в слово ничего нового, но только подновляет его умершую образность»
(приводятся примеры типа солнце ясное, белый свет, грязи топучие – там же: 5).
Манифест петербургских формалистов – это реферат на основе прочитанных в университетском семинаре и только что переизданных трудов А.Н. Веселовского и А.А. Потебни. Как только у слов
«их внутренняя (образная) и внешняя (звуковая) форма перестали переживаться»,
слова стали нуждаться в обновлении через форму внешнюю, через звучание, через фонему, о которой также студенты петербургского университета только что узнали от И.А. Бодуэна де Куртенэ. Синтезом этих трех концепций в его обращенности к поэтическому слову и является петербургский «формализм». Тщательная разработка теории эпитета, с одной стороны, и образности словесного знака – с другой, и стала практической деятельностью молодых филологов на много лет вперед.
С такой точки зрения, «содержание» знака и есть его «форма». «Форма создает для себя содержание», но и «невключение смысла в искусство» – это тоже «трусость» (Шкловский 1983: 37 и 74). Вообще «форма versus содержание», и множественность значений текста как системы равноценных знаков определяется смыслом индивидуальных слов, значение которых неотделимо от звучания. Внешняя форма словесного знака, его звучание, определяла его внутреннюю форму, его значение, и потому (тем самым, в свою очередь) сама становилась содержанием, включаясь в более широкий контекст «органического единства поэтического языка» и текста. Поэт не создает образы – он находит их в слове, именно слово является основной единицей поэтического текста, потому что
«всякое слово в основе – троп» (там же).
Заметим подробность, важную для дальнейшего обсуждения. Говоря о возрождении умершей образности стершегося от употребления слова, в действительности Шкловский рассуждает вовсе не об образе, а о символе. Поэтическая практика его времени вышла из символизма с опустошенным словом, потому что слово-троп завершило круг семантического развития от исходного образа (внутренней формы естественного языка) через научное понятие к поэтическому символу-мифу. Осталась живою только внешняя форма, звучание, «фонема». Лишь на исходе жизненного пути понял Шкловский, что и
«поэзия, как и вся литература, это борьба понятий» (там же: 111),
но в начале века гуссерлианское «вынесение объекта за скобки» устраняло из рассуждений цельность понятия – оставался символ, который хотели «освежить» посредством образа. В принципе, и такой поворот мысли не был чужд традициям петербургской философской школы – лейбницианская концепция «выхода в образ», «пробуждения образа», основанная на постулате «минимальной содержательности», монады. Роль такой монады и сыграла фонема, сама по себе значения не несущая, но различающая значения на более высоком уровне текста (дискурса). Так возникло убеждение в том, что «литературное произведение есть чистая форма» – система форм, взаимопроникающих и возводящих друг друга в ранг содержания.
Третье следствие также понятно. Важен не объект, не система объектов, не предметность вещного мира, но отношения между ними. Не имя существительное, но эпитет. Достоинством петербургских формалистов является то, что формализм формы они не распространили на формализм функций, что случилось с восходящим к московскому гуссерлианству формализмом. В Петрограде не возникал структурализм, поскольку здесь исходили из содержательной интерпретации фонемы – своего рода монады (минимальной содержательности языка: абсолютно чистая форма вне материи).
3. Теория и философия
Важно самопризнание Шкловского:
«Не знал философию. Поэтому думал, что всё открываю заново» (там же: 79).
Это – ключевая фраза к пониманию всей истории русского формализма. В зрелом возрасте Шкловский совершенно точно определил роль и место этого течения в русской филологии. Сделал он это в противопоставлении к возникшему на московском учении о грамматической форме структурализму.
Поздний Шкловский отрекается от формализма («я не формалист» – «это название случайное») и определенно говорит об «умных отсталых структуралистах», которые в поисках пустой формы обратились к выделению одной только «части движения», т.е. к статике, к моменту покоя, тогда как «слово связано со временем», или, как утверждал Ю.Н. Тынянов,
«форма не пространственное, но временное измерение поэтического текста, и потому оформляющий принцип не статичен».
Кроме того, «слово живет в мире», в мире вещей и идей, и потому «смысловому слову» (так!) следует вернуть большую точность. Показателен пример:
«Сейчас смотрю на пол, я говорю, что это слово мужского рода. Посмотрю слово „стенка“ – женского рода… Однако в русском языке существительные собака и
