Леонид Карасев - Гоголь в тексте
И тема особого, поглощающего мир взгляда, и вопрос о возможном влиянии гоголевского желудка на особенности его поэтики, и фекальная лексика и метафорика, присутствующая во многих сочинениях Гоголя – все это вещи, не раз обсуждавшиеся, что мы увидим по ходу дальнейшего изложения. Новым является то, что три названных элемента соотнесены с началом, концом и, условно говоря, «серединой» текста и собраны вместе в триаду как фазы единого процесса, который в немалой степени определил направленность и контуры устройства сюжета у Гоголя. Иначе говоря, перед нами случай последовательного рассмотрения того, как психосоматика автора преобразуется в материю сюжета, символа, метафоры.
* * *Предлагаемые заметки не являются литературоведческим исследованием в привычном смысле этого слова, поскольку речь приходится вести о вещах, которые с литературной традицией, жанром, стилем и пр. оказываются мало или вовсе не связанными. В то же время это и не психоанализ литературы в его «классическом» исполнении; скорее, речь идет о герменевтике, взятой в ее широком значении, о поисках той основы текста, которая напрямую не связана с содержанием или формой повествования, но которая в то же время позволяет осуществиться и тому и другому.
Рядом с массивом гоголевского текста во всем его смысловом многообразии мы выстраиваем некий конструкт, именуемый «сюжетом поглощения», пытаясь с его помощью увидеть в гоголевском тексте что-то новое и, может быть, важное. К нему-то, если возникнет такая возможность и необходимость, может быть присоединено то, чем столь внушительно оснащено современное литературоведение; я имею в виду культурные и стилистические параллели, источники мифологические, фольклорные и литературные, интертекстуальные связи и пр. В данном же случае все внимание будет уделено именно названному конструкту, а именно триаде «поглощение-трансформация-отторжение», оказавшей, как показывает материал, заметное влияние на устройство гоголевского текста, взятого как целое или же в каких-то существенных его частях, главах, эпизодах или сценах.
Наверно, какие-то элементы этой триады можно усмотреть и у других авторов, однако главное здесь – это вопрос об интенсивности применения данной схемы, о том, насколько она существенна для строя мышления того или иного автора. Например, у Платонова на границах глав или их частей нередко встречается лексика «низа», «земли», «глубины» и «влажности», однако у него эти знаки связаны с темой утраченного или «покинутого» детства и сюжетообразующим мотивом возврата в материнскую утробу. У Чехова в его главных пьесах начало действия приурочено к весне или началу лета, а финал к осени, что можно связать с мотивом цикличности жизни, бытийного повтора или круга, в который вовлечены персонажи. В «Войне и мире» Толстого вообще нет ничего похожего на
то, что мы видим в гоголевских сочинениях. Принципы организации повествования, во всяком случае оформления зачинов и концовок, здесь совершенно другие; действие может начаться с чего угодно и закончиться чем угодно. У Пушкина в «Евгении Онегине» есть пара глав, где в самом начале присутствуют блеск и сияние, но этим все и исчерпывается; что же до финалов, то никакого «низа», тем более «грязи» или «сора», мы в них не найдем. У Гоголя же блеск и сияние начала текста настолько контрастируют с мотивами «низа», «темноты», «серости» бытия в конце, что можно только удивляться тому упорству, настойчивости, с которыми Гоголь делает это вновь и вновь.
Начало текста
(Серебро, золото, блеск и сияние)
Мы будем двигаться по гоголевским сочинениям в порядке их создания, лишь иногда нарушая порядок для того, чтобы подчеркнуть ту или иную параллель, дающую картину особо выразительную. Примеры, которые представляет Гоголь, настолько показательны, что складывается впечатление, будут речь вообще идет об одной и той же схеме, но только распавшейся на ряд различных вариантов или иноформ.
Что касается понимания того, что такое «начало» текста (как и его «конец»), то здесь следует исходить из конкретного материала. В одних случаях это самые первые слова повествования, в других – что-то выразительное, существенное, к началу приуроченное. Это также может быть начало целостного эпизода, сцены, главы.
Первое напечатанное (без подписи) сочинение Гоголя называется «Италия». Оно состоит из пяти стихов (строф) и в первой же появляется блеск:
Италия – роскошная страна!(…)В ней небеса прекрасные блестят…[34]
Начало ранней гоголевской поэмы «Ганс Кюхельгартен»:
Светает. Вот проглянула деревня,Дома, сады. Все видно, все светло.Вся в золоте сияет колокольняИ блещет луч на стареньком заборе.Пленительно оборотилось всеВниз головой в серебряной воде:Забор, и дом, и садик в ней такие ж,Все движется в серебряной воде…
Начало наброска драмы из украинской истории: «Облечь ее (драму. – Л. К.) в месячную ночь и ее серебряное сияние (…) Облить ее сверкающим потопом солнечных ярких лучей, и да исполнится она вся нестерпимого блеска!»
Начало «Сорочинской ярмарки»: «…полдень “блещет в тишине и зное”, жаворонок поет свои “серебряные песни”, “…ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев (…) прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются…”, “… золотые снопы хлеба станом располагаются в поле…”».
Собственно, начало большинства главок, составляющих эту повесть, обладает похожими свойствами, то есть в большей или меньшей степени повторяет исходную ситуацию, давая картину блеска, сияния, пестроты или яркости. Особенно выразительно в этом отношении начало пятой главы: «…угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди».
В начале глав повести «Майская ночь, или утопленница» – та же картина блеска и сияния (серебро, месяц и пр.): «…парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера…»
В начале второй главы – знаменитое описание украинской ночи: «Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц (…) Земля вся в серебряном свете (…) А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине». Спит село, «блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены».
Далее в началах глав: в третьей – «при свете месяца блестело лицо», в четвертой – «хата светилась», в последней, шестой, снова упомянут месяц. Особенно сверкает и блестит начало пятой главы. Месяц, серебро, лес, обсыпанный «серебряною пылью (…) Ночь… еще блистательнее (…) сияние примешивалось к блеску месяца (…) Серебряный туман…». Дом в отражении пруда: «…глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота (…) приветливая головка с блестящими очами, тихо светившимися…» и т. д.
Начало «Ночи перед Рождеством»: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру…». Далее в начале многих главок или разделов та же картина блеска и сияния. Чуб, сидящий хате дивится на ночь: «Светло; снег блещет при месяце. Все было видно, как днем». Украденный чертом месяц вернулся на небо: «Все осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами. (…) Чудно блещет месяц!».
Начало одиннадцатого раздела. Кузнец Вакула пролетает «под самым месяцем», в воздухе, окутанном «серебряным туманом». А потом «заблестел перед ними Петербург весь в огне. (Тогда была по какому-то случаю иллюминация.)». И в этой же главе большой эпизод с козаками, приехавшими к императрице. В самом начале первое впечатление Вакулы: «Боже ты мой, какой свет! – думал про себя кузнец, – у нас днем не бывает так светло». В начале последнего раздела – архиерей, хвалящий красиво «размалеванную» хату. Иначе говоря, в очень многих зачинах текстов или их частей одна и та же тематика: золото, серебро, белое, красное, яркость, блеск, пестрота, зрение, удивление – чудо являющегося человеческому глазу многоцветного мира.
