Самарий Великовский - В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

А когда усталость все-таки берет верх над подобной нравственной самозащитой при помощи поддразнивающего смеха, Кро делает все, чтобы по крайней мере сохранить в сетованиях стыдливую мужскую сдержанность. Ожог страсти бывает запрятан у него внутри грациозного намека; признание в сокровенном приглушено, нередко вложено в коротенькую немудрящую песенку или оборвано на полуслове грустной остротой; тревожная бездомность и обездоленность на земле высказана как бы мимоходом. И чем скупее, тем горше:

Прошла-пролетела мечтаний пора,Душа одряхлела. В кармане дыра.Зато в шевелюре полно серебра.

Ушедших друзей вспоминаю в тоске.А грезы, как звезды, – дрожат вдалеке.А смерть караулит меня в кабаке.

Кро – один из тех во Франции, кто на подступах к XX веку заново прививал лирическому излиянию, разжиженному и прямолинейно-слезливому у поздних подражателей Мюссе, навыки такой работы с разнозаряженными смысловыми и стилевыми пластами, когда вплавленное в скорбные думы задорное остроумие есть знак владеющего собой трагического достоинства.

Шутки горемыки

Тристан Корбьер

У Тристана Корбьера (1845–1875) эта трагедийность чаще всего запальчива, угловата, круто замешена. Хилый, обезображенный неизлечимой болезнью первенец в семье поздно женившегося капитана дальнего плаванья, Корбьер с детства лелеял мечты о морских далях – и почти всю свою короткую жизнь был прикован нуждой в родительском уходе к дому на бретонском побережье. В Париже, куда его завела ненадолго любовная страсть полукалеки, вдвойне трудная оттого, что не была безответной, он ощущал себя неуютно, заезжим чужаком. По-своему это и подтвердилось безмолвием, с каким была встречена выпущенная им в 1873 г. за собственный счет книга стихов «Желтая любовь»[32]: первого, зато спасшего ее от забвения и без ошибочно напророчившего ей славную судьбу отклика Верлена она удостоилась только тогда, когда Корбьера уже десять лет как не было в живых.

В своих щемящих исповедях Корбьер – неизбывно, несправедливо отверженный, который покушается разбить вдребезги все благо душные личины, едва заподозрит в них малейшую примесь лжи или просто утешительное сокрытие изнанки.

Тристан Корбьер

Жажда развеять все и всяческие при красы, вывести на чистую воду тех, кто ими тешится, проступает уже в том, как Корбьер – сын потомственного моряка и приморский житель, а не зачарованный путешественник – поет море и матросский удел: грубая нагая простота бросает здесь вызов выспренним легендам, отнюдь не затеняя при этом, а, наоборот, проливая свет на жестокое обаяние правды (цикл «Люди моря»).

В городе Корбьеру и подавно лезет в глаза уродство, язвы, накипь:

Гляди-ка – ну и ну, что в небесах творится!Огромный медный таз, а в нем жратва дымится,Дежурные харчи бог-повар раздает:В них пряностью – любовь, приправой острой – пот.

Толпой вокруг огня теснится всякий сброд,И пьяницы спешат рассесться и напиться,Тухлятина бурлит, притягивая лицаЗамерзших мозгляков, чей близится черед.

Зато доброе слово соболезнования всегда находится у Корбьера для таких же, как он, гостей на чужом и чадном пиру – нищих бродяжек, уличных попрошаек, горемык. Но даже собственным сердечным порывам этот без вины виноватый не доверяет, молясь богохульно, предвкушая смерть с нежностью и рыдая с подхохатыванием. Оттого и любовь Корбьера крученая-верченая – «желтая», желчно искрив ленная, как sourire jaune – принужденная кривая ухмылка. Отчаявшийся юморист Корбьер осыпает святыни и самого себя бурлескными каламбурами тем беспощаднее, что у него неистребимая потребность чему-то лучезарному поклониться, к чему-то отрадному прислониться, чем-то себя убаюкать.

Он умер сгоряча или погублен ленью.А если он живет, то преданный забвенью.Как к женщине, к себе питал он вожделенье.

Был обделен родным углом,Шел против ветра, напролом,Был острословом и шутом,Намешано немало в нем.

И все вразброд, все кувырком:Богатство – с тощим кошельком,Прилив душевных сил – с отливом,Пыл – без огня, порыв – с надрывом.

Мудрец – семь пятниц на неделе,Глуп на словах – но не на деле,Любил он очень слово «очень».В корявых строчках был он точен.………………………………………Был лжив – но только правдой жив.С собою сходства не нажив,Жил, равнодушье заслужив,Днем спал, с тоски глаза смежив.Гуляка праздничный – и праздный,Шатун, бродяга несуразный…

Был холоден – но мог вскипеть,Рыдал – не мог слезинки выжать,Терпенья не имел – терпеть,

И умер он, желая выжить,И жил, желая умереть.

Лежит он бессердечным прахом:Успех – сполна, провал – с размахом.

Вся эта гремучая душевная смесь не терпит гладкой упорядоченности. Она взрывается, выплескивается, взламывая и дробя ритм, синтаксис, самую мысль разговорными перебивками, возвратными ходами, пропусками связующих смысловых звеньев, назывными перечислениями-вскриками вместо последовательно развертывающихся периодов. Вольность обращения Корбьера с устоявшимися просодическими правилами смущала иной раз даже тех, кого не заподозришь, как перекликавшегося с ним Лафорга, в особо послушном чистописательстве. Но так было лишь до рубежа XIX–XX вв. – пока во Франции не приучились считать обязательным для стихотворчества только одно правило: соответствие строя высказывания неповторимости высказываемого.

Улыбающееся упадочничество

Жюль Лафорг

Жюль Лафорг (1860–1887) среди «прóклятых» – единственный, кто не сторонился кружка, участники которого гордо приняли предназначенную их уязвить кличку «декаденты», а к ним примыкал.

Родом Лафорг был из Монтевидео (Уругвай) и учился в городе Тарбе в Пиренеях, прежде чем попасть в Париж. Свести концы с концами, зарабатывая пером, здесь не удавалось, зато подвернулся случай поступить домашним чтецом к матери кайзера, и Лафорг шесть лет пробыл в Гер мании, где увлекся мрачной в своих приговорах жизни как суете сует философией Шопенгауэра; во Францию он вернулся за год до смерти от скоротечной чахотки.

Жюль Лафорг. Рисунок Горвеля

Рисованной заставкой к сочинениям Лафорга – как прижизненным: «Заплачки» (1885), «Подражание богоматери нашей Луне» (1885), так и посмертным: «Цветы доброй воли» (1900), «Рыдание Земли» (1901) – могла бы послужить мелькающая там повсюду маска-автопортрет клоуна с печальной улыбкой. Он грустен томительно, беспросветно, будучи раз и навсегда уверен, что его жребий – заведомое поражение. И тем не менее, стесняясь своего заразительного уныния, застенчиво пряча ущербную ранимость, он старается постоянно подтрунивать и над собой, и надо всем подлунным миром. Игра зеркал – удрученности и самоиздевки – смягчает чересчур едкую горечь и начиняет шутку жалобой. Усмехающееся упадочничество Лафорга отправляется от вечно гложущего личного злополучия, но обычно получает вселенский, космический размах. И тогда тщета собственных бескрылых упований предстает еще смехотворнее, еще плачевнее:

Ох, рояль, уж этот рояль!Нет ему сегодня покоя.Ох, рояль, уж эта педаль –Прямо шабаш над головою.

Этих гамм барабанный бой,Сверхчувствительные напевы,Польки точно «За упокой»,В довершенье «Молитва девы»…

Убежать? Но весной – куда?А к тому же и день воскресный…И во мне и везде – ерунда,Чушь на всей планете прелестной.……………………………………Что же делать? Хоть лезь в петлю.Воскресенье, дождь спозаранку.Право, я сейчас удавлюРаспроклятую эту шарманку.

Обескураженность Лафорга перед жизнью не подорвала в нем, кажется, только одного – смелости изобретательного искателя в поэтике. Свой гибкий, податливый голос он научил подстраиваться и к шуму моросящего дождя по крыше, и к заунывным всхлипам уличной шарманки, и к улюлюканью охотничьего рога в осенних полях:

С Ла-Манша холодом повеяло осенним,И негде больше нам бродить по воскресеньям.В пустом лесуПод каплями дождя провисли паутинки,И обрываются, и гибнут от воды.

Где солнце властное рачительной страды?Где щедрые Пактолы?Сырые рощи голы,А солнце, как плевок у стойки кабака,Бесцветнее плевка,

Скатилось за бугор, поросший желтым дроком,И смотрит из-за гор и ненарокомРоняет чахлый свет на поредевший дрок,А звонкий рогПоет ему: «Очнись!» –Поет: «Вернись!» –И ввысьЛетит: «Ату, ату и улюлю!»…Опять шарманку завели свою!..Сойти с ума!..А солнце опухолью на краю холмаИсходит дрожью – по бездорожью.…………………………………………О, гнезда, о листва, разодранная в клочья!Зима немало потрудилась этой ночью:Не сердца стук – сквозь сон – удары топора!..

Еще вчера был этот лес такой зеленый,А нынче листьями усыпаны поляны,О листья, листья, вереницей пленнойПо стынущим прудам разносят вас ветра,Лесничий соберет вас для костра,Для тюфяков на койках госпитальныхВ краях неведомых и чужедальных,Для сыновей, что с Францией в разлуке…Зима, опять зима. И километры скуки…

Одним из первых во Франции Лафорг всерьез опробовал свободный стих – пока что у него чаще всего не сплошной, а вплетенный в привычные размеры. В своем слоге он охотно затевает перекличку философских изречений и разговорных прибауток, сочиняет каламбурные неологизмы, выворачивает наизнанку банальные прописи, всем этим помогая себе подняться над расслабленной хандрой, перевести нетворческую хилость духа в меланхолическое острословие.