Григорий Амелин - Письма о русской поэзии

Я со стены письма Филонова

Смотрю, как конь усталый, до конца.

И много муки в письме у оного,

В глазах у конского лица.

Свирепый конь белком желтеет,

И мрак зали(тый) (им) густеет,

С нечеловеческою мукой

На полотне тяжелом грубом

Согбенный будущей наукой

Дает привет тяжелым губам.[88]

В космогонии Хлебникова образ Христа, проходя через ряд поэтических метаморфоз, преобразуется в коня-Спасителя, опять-таки в соответствии с портретными чертами поэта, почти двойника, и в визуальном воплощении оба они – Велимир внизу слева, а белый конь вверху справа – глядят в упор на зрителя с живописного картона Филонова «Головы» (1910), который ныне хранится в Русском музее.[89]

ОТПРАВЛЕНИЕ II

Платформа Пастернак

КОЕ-ЧТО О ГОРОДЕ И СТЫДЕ

Розе и Марусе Мюнхмайер

Mais notre esprit rapide en mouvements abonde;

Ouvrons tout l’arsenal de ses puissants ressorts.

L’invisible est réel.

О путай, путай!

Путай все, что видишь…

…С тех пор изменился я.В этом убедится всякий беспристрастный читатель.Притом есть английское (на французском языке) motto,[90]Которое можно видетьНа любом портсигаре, подвязках и мыле:«Honny soit qui mal y pense».

Михаил Кузмин. «Ангел благовествующий»

Прежде анализа приведем, не дробя на цитаты и не пересказывая, стихотворение Бориса Пастернака «Город»:

Уже за верстуВ капиллярах ненастья и верескаГуст и солон тобою туман.Ты горишь, как лиман,Обжигая пространства, как пересыпь,Огневой солончакРастекающихся по стеклуФонарей, каланча,Пронизавшая заревом мглу.Навстречу, по зареву, от города, как от моря,По воздуху мчатся огромные рощи,Это – галки; это – крыши, кресты и сады и подворья.Это – галки,О ближе и ближе; выше и выше.Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, какмачты за поезд, к Подольску.Бушуют и ропщут.Это вещие, голые ветки, божась чердаками,Вылетают на тучу.Это – черной божбоюНад тобой бьется пригород ТмутараканьюВ падучей.Это – «Бесы», «Подросток» и «Бедные люди»,Это – Крымские бани, татары, слободки, Сибирьи бессудье,Это – стаи ворон. – И скворешницы в лапах суковПодымают модели предместий с издельямиГробовщиков.Уносятся шпалы, рыдая.Листвой встрепенувшейся свист замутив,Скользит, задевая краями за ивы,Захлебывающийся локомотив.Считайте места! – Пора, пора.Окрестности взяты на буфера.Стекло в слезах. Огни. Глаза,Народу, народу! – Сопят тормоза.Где-то с шумом падает вода.Как в платок боготворимой, где-тоДышат ночью тучи, провода,Дышат зданья, дышит гром и лето.Где-то с ливнем борется трамвай.Где-то снится каменным метопамЛошадьми срываемый со свайГромовержец, правящий потопом.Где-то с шумом падает вода.Где-то театр музеем заподозрен.Где-то реют молний повода.Где-то рвутся каменные ноздри.Где-то ночь, весь ливень расструив,Носится с уже погибшим планом:Что ни вспышка, – в тучах, меж руинПред галлюцинанткой – Геркуланум.Громом дрожек, с аркады вокзалаНа границе безграмотных рощТы развернут, Роман Небывалый,Сочиненный осенью, в дождь,Фонарями бульваров, книгаО страдающей в бельэтажахСандрильоне всех зол, с интригойБессословной слуги в госпожах.Бовари! Без нее б бакалееНе пылать за стеклом зеленной.Не вминался б в суглинок аллеиХолод мокрых вечерен весной.Не вперялись бы от ожиданьяТемноты, в пустоте rendez-vousОловянные птицы и зданья,Без нее не знобило б траву.Колокольня лекарствами с ложкиПо Посту не поила бы верб,И Страстною, по лужам дорожкиНе дрожал гимназический герб.Я опасаюсь, небеса,Как их, ведут меня к тем самымЖилым и скользким корпусам,Где стены – с тенью Мопассана,Где за болтами жив Бальзак,Где стали предсказаньем шкапа,Годами в форточку вползав,Гнилой декабрь и жуткий запад,Как неудавшийся пасьянс,Как выпад карты неминучей.Honny soit qui mal y pense:Нас только ангел мог измучить.В углах улыбки, на щеке,На прядях – алая прохлада,Пушатся уши и жакет,Перчатки – пара шоколадок.В коленях – шелест тупиков,Тех тупиков, где от проходок,От ветра, метел и пинковШуршащий лист вкушает отдых.Где горизонт как рубикон,Где сквозь агонию громленойРябины, в дождь, бегут бегомСвистки, и тучи, и вагоны. (I, 512–514)

«Эпический мотив» Пастернака под названием «Город» имел подзаголовок «Отрывок целого» и был датирован: 1916, Тихие горы.[91] Пока нас интересует только одна строка, сохранившаяся во всех редакциях текста: Honny soit qui malypense. В авторском переводе: «Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (старо-франц.)». Фраза появляется в контексте карточной игры. Выпадает какая-то карта, которая не может не выпасть. И Пастернак делает экспликативное двоеточие: «Нас только ангел мог измучить». Более никаких пояснений. Итак, о чем нам предстоит подумать?

Город описан поэтом как роман. И наоборот, любой роман, подобный архитектурной форме,[92] – это город. Неназываемый герой пастернаковского стихотворения – Москва. Поэт с ней на «ты». С самого начала у лирического повествования свежескошен взгляд. Нет прямых перспектив, события перемешиваются, растекаются, пронизывают друг друга. И город, и нет. И земля, и море («от города, как от моря»).[93] Город же, по словам Верхарна, сам всегда en voyage. И на встречном пути к нему соединяются – часть и целое; вода, и пламень; верх и низ; высокое и низкое; капиллярно-малое и боготворимо-большое; исповедально близкое и космически далекое; тело и душа; лирика и эпика; свое и чужое (русское и иностранное); технологическая новь и мифологическая архаика; смерть и жизнь.

Ближе означает выше, а выше – уже бог знает что. Мы подвешены в языке, не зная, где верх, где низ (пастернаковское небо всегда, как масло на хлеб, сытно намазано на землю, и если падает, то только по закону бутерброда), не зная – где передняя сторона, а где изнанка; все отношения и события мира выясняются и устанавливаются сызнова. Это и есть пафос и сила второго рождения. Путешествие на поезде – одна из самых острых бесед модернистского автора с ландшафтом. Дейктическое «это» подносит даль к глазам. «Это» – не указание, а захват далекого предмета, как горшка из пылающей печи, хозяйской ухваткой курьерского поезда. Исчезает, как мы уже сказали, грань между жизнью и литературой (точнее – Пастернак мнет их в единый мякиш, чтобы заново и по иным критериям сепарировать эти начала). Пригород бьется в падучей, как персонаж Достоевского. Но это не смертельные конвульсии, а мгновения высшего озарения, подобные эпилептическим откровениям князя Мышкина. Достоевский входит названиями своих текстов – «Бесы», «Подросток» и «Бедные люди». Бытуют и иные романы: «Бовари! Без нее б бакалее / Не пылать за стеклом зеленной»; «Где стены – с тенью Мопассана…»; «Где за болтами жив Бальзак…» Романы Достоевского выпали из окончательной редакции, французы остались.

Мандельштам отмечал в статье «Письмо о русской поэзии» (1922), что свою острую и своеобразную поэтическую форму Анна Ахматова развивала с явной оглядкой на психологическую прозу: «Наконец, Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с «Анной Карениной».» (II, 239). Толстовский «роман из современной жизни», который Набоков называл одной из величайших книг о любви в мировой литературе, оказался современен и иным временам. Как и ахматовский, генезис Пастернака, с известными оговорками неклассического свойства, лежит в классической прозе XIX века.

Горизонт, взбиваемый мчащимся поездом, густ и солон. Мир не открывается готовым в перспективе, а рождается в движении и из движения. Из набоковского «Экспресса»:

Весь – порывсосредоточенный, весь напряженьеблаженное, весь – жадность, весь – движенье, —дрожит живой, огромный паровоз,и жарко пар в железных жилах бьется,и в черноту по капле масло льетсяс чудовищно лоснящихся колес.[94]

Если характер – это то, в чем проявляется направление воли, как учил Аристотель, поезд – существо в высшей степени характерное. Этот кусок железа, который хочет быть памятником вечности, не может существовать по частям, сороконожечным агрегатом, героем Эдгара По, сооруженным из протезов и чужеродных деталей, – только целиком (живой органической формой), только весь – верный однопартийности движения и всепоглощающей тяге одного порыва – «Вперед!» Даже замерев на перроне, прекрасный зверь поезда дышит оргиастическим блаженством неимоверной мощи и ненасытной мечтой о предстоящем рывке (как великолепный форвард, на которого играет вся команда и который убегает от зазевавшейся защиты противника, чтобы забить решающий гол). Сосредоточенность – его второе имя. И в сердцевине этого имени – глаз бури, точка оглушительной тишины и тайны мысли. Это предельная собранность и готовность к работе – как у чумазого мускулистого кочегара, присевшего у жаркой печи, или силача-грузчика в огромном, накрытом шапкой зноя порту. Но у Набокова эта чернорабочая злость не искажает черт самой глубокой и прирожденной богоявленности проступающего лика машины: под пустые своды вокзала локомотив входит, как божество в собор. Но это странный храм, и странный Бог. Он врывается сюда с могучим гулом, чтобы врезаться в ночь стихом и уйти прочь.