Олег Сыромятников - Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского
В записной тетради, содержащей окончательную редакцию романа, Достоевский записывает: «СИМВОЛ ВЕРЫ» [7; 161], «На этот счёт я вам любопытный анекдот расскажу, символ веры» [7; 165]. Это понятие означает краткое, но полное и точное изложение «главных догматов веры, без доказательств, как предмета восприятия верой» (104;57) каким-либо человеком или сообществом людей. Сам Достоевский писал об этом так: «Я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» [28, 1; 176][58]. Как замечает К. А. Степанян, «с этим зримым, реальным ощущением Христа Достоевский прожил всю жизнь…»[59].
Православие учит, что одной из открытых человеку целей Боговоплощения было желание Бога-Любви стать ближе к людям. Природа Бога, проявляющаяся в энергиях любви, истины, добра и красоты, с приходом в мир Христа стала видимой, слышимой и осязаемой[60]. Евангелие говорит, что Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим. 2:4). Путь спасения от смерти был указан Богом от сотворения человека, но лишь у немногих людей хватало сил идти им в одиночку. И тогда, ради спасения всех, Бог стал человеком и «пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы могли идти по следам Его» (1 Петр. 2:21).
Черновики романа отражают процесс формирования ядра содержания внутренней идеи романа: «Капитальное. Всё замутилось! Где же обетование, что пребудет «Дух во веки», что пребудет до скончания мира Христос и что, стало быть, уже не уклонится в своём развитии с пути человечество? Стало быть, непременно есть где-нибудь!» [7; 191]. Отвечая на этот вопрос, писатель долгое время обдумывал варианты непосредственного включения в повествование образа Христа, с явления Которого должно было начаться возрождение главного героя к жизни. В первой редакции: «Христос, баррикада» [7; 77]. Во второй: «Видение Христа. Прощение просит у народа» [7; 135]; «Ходьба, видение» [7; 137]; «Видение Христа» [7; 139]. В третьей: «Вихрь, Христос…» [7; 148]. И наконец, уже после идейного синтеза, возникает замысел отдельной главы: «Глава «Христос» <…> кончается пожаром» [7; 166]. Явление Христа должно было открыть преступнику его неправоту, подвигнуть к совершению какого-нибудь подвига во имя людей (например, спасти кого-нибудь на каком-нибудь пожаре), заставить сознаться в преступлении, «принять страдание» и в конце концов возродиться к новой жизни[61]. Обдумывая сцену явления Христа главному герою, писатель представлял, как Он будет выглядеть, что и как будет говорить и делать. Но в окончательном тексте романа этой сцены нет. Писатель пошёл иным путём – постарался увидеть и показать образ Бога в душах своих героев. Поэтому ответ на вопрос о том, насколько Раскольников сохранил в себе этот образ, должен одновременно стать ответом на вопрос о возможности его спасения. Полагаем, что поэтические средства, использованные писателем для решения этой задачи, в разных романах великого пятикнижия не могут быть принципиально разными, и поэтому обращаемся к интересным наблюдениям И. А. Кирилловой над образом главного героя в «Идиоте». По её словам, для того, чтобы создать «истинно христоподобный образ, единосущный со своим прообразом, Христом, «просвечиваемый» Им и проявляющий Его через отрешённую любовь и жертвенность», Достоевским «применяются некоторые приёмы иконописи: <…> умаление чувственных черт, выделение духовно значимых черт, лика, взора. Натуральная перспектива заменяется перспективой обращённости на зрителя с целью вовлечения в преобразующее его откровение <…>. Христоподобный образ Мышкина должен быть «поставлен» посредством приёмов, обособляющих и преображающих образ, не нарушая при этом его органической связи с окружающими «земными» образами»[62]. При этом «выделяемые детали (фигура, глаза, светлые волосы, борода, одежда с её скудостью и непригодностью к суровым условиям) отражают иконописно и духовно значимые черты: душевную чистоту, бедность в миру, отрешённость от чувственного»[63].
Для создания образа Раскольникова писатель использовал те же средства. Особо подчёркнута его «бедность в миру» – уже после переодевания в новый костюм «от Разумихина» Раскольникова выглядит так, что Пульхерия Александровна замечает: «Но, Боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучше одет!» [6; 173]. Также в полной мере проявляется его «отрешённость от чувственного» – Раскольников много дней может не есть, не выходить из дома и вообще не замечать отсутствия минимального комфорта. При этом в его образе совершенно отсутствует плотское начало, и даже встреча с уличной проституткой не пробуждает в нём ни капли сладострастия [6; 123]. Не оставляет сомнения и «душевная чистота» героя, лежащая в основе всех его добрых поступков: помощи близким, семейству Мармеладовых, девочке на бульваре, университетскому товарищу и его отцу, спасения детей на пожаре и пр.
Портрет Раскольникова, очень лаконичный, дан Достоевским в самом начале романа: герой «был замечательно хорош собою, с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен» [6; 6]. В дальнейшем этот портрет не дополняется, а весь акцент переносится на «выделение лика, взора» – глаза героя «сверкают», «горят» и т. д. Причём красота Раскольникова оказывается изначально имманентна его образу, ибо сохраняется и после преступления. Об этом говорят оценки как случайно встретившихся («Вы и сами прехорошенькие» [6; 123]), так и близких герою людей: «И какие у него глаза прекрасные, и какое всё лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки…» [6; 173]. Красота Раскольникова, отражающая его богоданную природу, особенно явна тогда, когда он живёт сердцем, в глубине своей ещё сохраняющем память о «живой жизни». Тогда же, когда он вспоминает о своей «идее» и рассудок вступает в свои права, его лицо искажается злобными гримасами, дрожат губы, меняется голос.
Обращает на себя внимание и самохарактеристика Раскольникова: «Я бедный и больной студент, удручённый (он так и сказал: «удручённый») бедностью» [6; 80]. Это подчёркивание, замечает Е. А. Трофимов, не может быть случайным: «Достоевский-то хорошо знал смысл «удручённости»: в сознании ожили строки тютчевского стихотворения «Эти бедные селенья…»: «Удручённый ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»»[64]. Исследователь продолжает: «Интересно в словах Раскольникова и упоминание о Голгофе [6:35]: человек обязан (курсив наш. – О. С.) повторить действие Сына Божия»[65]. Однако Раскольников не только не захотел Ему следовать, но «поступок героя – ещё и вызов Богочеловеку»[66]. Он горделиво отвергает выбор Христа и требует указать себе иной путь: «Господи! Покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!» [6; 50]. Это обращение к Богу лишь внешне напоминает гефсиманское моление Христа, в Котором восстаёт Его человеческая природа, естественно боящаяся страданий и смерти: «И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе, пронеси чашу сию мимо Меня». Минута слабости уступает место сыновней любви: «Но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк. 14:35–36 и др.).
Воля Господа была открыта Раскольникову во сне, где он – единственный, кто встал на защиту безвинно истязаемой жертвы. Но ослеплённый гордыней разум не позволил понять и принять волю Бога. Раскольников избирает иной путь и сразу же переступает закон Божественного мироустройства и его отражение – земной человеческий закон. Вот только теперь и начинается настоящий крестный путь героя: осознав своё преступление перед Богом и перед людьми, он должен понести заслуженное страдание и постепенно искупить им свой грех. Это и есть Голгофа, на которую герой взойдёт, лишь отчасти уподобившись безгрешному и безвинно принявшему крестные муки Богочеловеку. Работая над сценой признания Раскольникова, Достоевский записывает в тетради: «NB. Соня идёт за ним на Голгофу, в 40 шагах» [7; 192], «NB. Голгофа. Он не видал Сони» [7; 198]. И действительно, Соня, подобно Марии Магдалине, идущей за Христом на Голгофу, надевает Раскольникову крест и следует за ним до дверей полицейской конторы, а затем и в Сибирь.
