Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования
Людям, которым приходит в голову сваливать страшную беду на молодое поколение, не мешало бы помнить, что всякое подозрение должно прежде всего быть основано на фактах, что чем страшней подозрение — тем оно должно быть основательней, потому что в противном случае делается страшная, незаслуженная обида; что нужно исследовать дело прежде, нежели указывать его виновников явно ли, словами прямо, или самым молчанием на вопрошающее обвинение. Не к простому народу, не к людям, умеющим только повторять чужие слова, относится наше обвинение, наш протест. Он касается всех тех, кто или сознательно распространяет подобного рода догадки в народе, или намерены молчать ввиду грозных толков. Они должны помнить, что в каждом молодом студенте останется навсегда горькое воспоминание о когда-то возведенной жестокой клевете на всю корпорацию, к которой он принадлежал.
Делать разглашение под рукой, втихомолку, вещь вообще очень легкая. Голословно обвинять молодое поколение в самых удивительных производствах не трудно, особенно когда оно не может отвечать на обвинение от своего имени. Наконец, положим, что оно даже солидарно с некоторыми удивительными вещами. В таком случае потрудитесь прежде всего различить: большинство или меньшинство на стороне этих удивительных вещей. Не есть ли искомая величина самая малая часть огромного целого; не есть ли это один прыщ, за существование которого ни в каком случае не должно подозреваться здоровье целого тела, да и эта уродливая форма проявления жизни — ведь и прыщ тоже доказывает присутствие в теле жизни, а не смерти — не потому ли и уродлива, что нет у него настоящего дела? Так это прежде всего. Потом, уже если окажется виновность всего молодого поколения, давайте и осудим его хором и посоветуем ему действительно учиться и учиться. Если оно виновато в страшных вещах, нечего скрывать в застенках факты, доказывающие его вину; сюда давайте их скорей. В противном случае как же не допускать во всенародном опубликовании фактов публичного оправдания целой корпорации от незаслуженных обвинений?
Нам кажется, что здесь-то, в этом деле преимущественно должна быть допущена самая широкая гласность. Ведь гласно же, по уверению "Северной пчелы", произносятся на улицах обвинения студентов в поджогах. Так гласно же и опровергните их и не чрез газеты только, которых народ не читает. Пусть народ не говорит после, когда действительно обыкновенными теперешними средствами докажется невинность студентов в этом страшном деле, что бары скрыли своих виновных барчонков.
Знаете ли вы, какое страшное [уголовное] преступление восстановлять враждебно одну часть общества против другой? Тем страшнее это [уголовное] преступление, когда одна часть общества — простонародье, т. е. то сословие, которое при всех превосходных и правдивых качествах своих, содержится постоянно в темноте и невежестве; когда, напротив, другая часть — крошечное меньшинство сравнительно со всей массой народа, меньшинство, постоянно и с давних пор унижаемое и оскорбляемое, а теперь оскорбляемое чуть не всяким. Статья "Северной пчелы" тому доказательством. В ней есть намек, в ней есть сомнения (хотя и не прямые обвинения), но такой намек в такое время все равно что поджог. И это без суда, без следствия. В народ подозрение перешло от самого общества, скажете вы. Следовательно, мы не виноваты в этих слухах? Разумеется, нет и общество не виновато, но виноваты те, которые поддерживают и утверждают в обществе такие слухи, — слухи, обвиняющие всю корпорацию студентов безразлично. Вот это — преступники, уголовные преступники против общества. В обществе такие убеждения не могли укорениться иначе как во время панического страха. Но преступник тот, который, судя хладнокровно и владея своими способностями, поддакивает в такие минуты, обществу, не имея ни одного ясного доказательства своих подозрений. В обыкновенное, хладнокровное время, пожалуй, хоть излагайте и подозрения свои, но в горячее, паническое время давайте доказательств. А какие у вас доказательства?
Три золотушных школьника, из которых старшему уже наверно не более тринадцати лет, напечатали и разбросали глупейший листок, не справившись даже хорошо с иностранными книжками, откудова они все выкрали и бездарно перековеркали. Залп хохоту должен был встретить глупый листок. Читая его, всякий сказал сам себе: "в семье не без урода". Но несколько хилых старцев в подагре и хирагре с старобабьим умом, переменившие по прочтении глупого листка свое белье и даже тут не догадавшиеся о настоящем употреблении этого листка, — эти старцы почувствовали страшный, паралитический страх. Все это принялось с кашлем и удушьем проповедовать гибель. Проповедь нашла сильную поддержку, и только при этой поддержке успели заразить общество подозрениями. Но мысль, что три золотушных ребенка могли пуститься на такое дело… ну пусть, пусть эти три золотушных преступника (чему мы положительно не хотим верить, да и нет ни малейших доказательств) — студенты. Напротив, каким образом обвинение трех золотушных передалось на всех студентов? Кто смел это сделать? Чьими подземными, чьими хилыми, старобабьими стараниями укрепиться могло это мнение? Как не подумали переменяющие среди дня белье, что это значит натравливать всю массу народа на бедных, и без того уже тысячу раз оклеветанных и опозоренных? И неужели не поймет общество, не поймут неловкие (или уж слишком ловкие) публицисты, что это значит опозорить имя студента в темной массе народа на пятьдесят лет вперед, имя университета, профессоров, науки, грамоте, смыслу. Верить не хотим, чтобы это делалось умышленно; необразованность, страх, неясное понимание вещей — вот причины затмения умов в обществе. Возвращающиеся во времена графини Хлестовой должны опомниться. Ей теперь девяносто лет. За ней идти стыдно. Перемените же свое белье в последний раз и укрепитесь, ободритесь, не смущайте народ: весь город ведь в волнении. Умы возбуждены в страшной степени. Более трехсот тысяч человек думают об одном и том же, сосредоточены на одной и той же мысли. Уж очень недалеко до всеобщего панического страха.
И потому нужно позаботиться, чтоб общество как можно поскорей успокоилось относительно причин происхождения поджогов. Кто бы там ни был поджигатель, но он должен быть открыт и в самом скором времени. Если это дело вывести из стен на публичную арену, сделать его публичным, а не просто канцелярским, то, нет сомнения, общество само же поможет к скорому его исследованию. Можно бы для такого дела сделать и исключение из общего правила. При публичном производстве встретится множество случаев, которые без сомнения облегчат его. Тогда, пожалуй, явятся такие новые факты, каких никогда не добилась бы какая-нибудь канцелярия, — такие помощники в общем деле, которые никогда не раскрыли бы рта, чтоб дать материал для новых канцелярских тайн. А то хватают множество личностей, но судьба их известна народу и обществу только до того времени, покуда их отводят в часть; далее все остается покрытым мраком неизвестности.
Но вы скажете, ничего до сих пор не открыто, ни на какие следы еще суд не напал. Хорошо-с. Но ведь слышно же повседневное обвинение, что в этом деле заподозривается целая корпорация? Отчего же не говорится, насколько есть основательности в этих толках, почему не опровергаются они? Почему не принимается во внимание то обстоятельство, что подобное молчание может быть принято народом за знак внешнего согласия с его предположением, что в окончательных своих результатах молчание может кончиться очень дурно для многих.
Опять повторим, что успокоить народонаселение может только главное и скорое исследование дела о теперешних поджогах.
Но с пожарами мы все еще не кончили. На первых майских пожарах, да и вообще на русских пожарах и простой народ и, так сказать, чистая публика большею частью оставались праздною, хладнокровною зрительницею бедствий ближнего. Простой народ большею частью старается спрятаться во время пожаров. Что это действительное хладнокровие к судьбе другого? Нам думается, что тут другие действуют пружины. В деревнях, сколько нам ни приходилось быть свидетелями пожаров, старый и малый помогают тушить пожары. Там нет, положительно нет праздных зрителей как скоро загорелся дом мужика. Зато лишь только приезжает на пожар становой, вообще человек образованный и с властью — сцена переменяется. Мужик уж боится помогать ближнему, потому, дескать, тут вблизи начальство, можно попасться в беду, а после откупайся. Оказывается усердия меньше; разве уж зуботычина какая заставит мужика идти заливать пожар. Отчего это? Не оттого ли, что наш народ отучивается от собственной инициативы там, где он должен действовать в глазах начальства, или оттого, что зуботычины простому мужику при пожарах составляют уж необходимый ингредиент их? Мы очень рады, что правительство пришло, наконец, к мысли отдать защиту от пожаров в собственные руки граждан, вообще местных жителей. Надобно по возможности уменьшать опеку над народом, а то он может дойти до такого состояния, что не подвинет рукой, когда загорится его собственный тулуп и не посмеет тушить его в виду начальства, если только оно не заставит его спасти самого себя от пожара. Так дело велось и у нас в столице. Без сомнения, сгорело бы меньше домов и улиц, если народ зуботычинами и другими опекунскими мерами не отучался от собственной инициативы в общественном деле. На петербургских пожарах этот факт был особенно очевиден. Впрочем, об этом когда-нибудь можно поговорить обстоятельно.
