Нора Галь - Слово живое и мертвое
Есть еще и такое «теоретическое оправдание» у любителей заемных слов: это, мол, нужно для «экзотики», для «местного колорита».
В 20–30-х годах в переводной литературе такой приметой «местного колорита» были всевозможные хэлло, о’кей, олрайт. Тогда они были в новинку, и на сцене Камерного театра в знаменитом «Негре» это «хэлло» помогало Алисе Коонен и ее партнерам перенести зрителя в новую для него, непривычную обстановку. Очень долго переводчики, даже лучшие, оставляли такие слова в неприкосновенности. Но сейчас уже установлена простая истина, одна из основ перевода: своеобразие иноземного быта надо живописать не формалистически оставленными без перевода словечками, а верно воссоздавая средствами русского языка ту особенную обстановку, быт и нравы, что показаны в переводимой книге языком подлинника.
Как некстати бывает холл в скромном доме, где-нибудь в глуши или, допустим, в позапрошлом веке, где естественна передняя или прихожая! И как необязательны, чужеродны в книге, напечатанной по-русски, всякие ленчи и уик-энды, усиленно насаждаемые у нас любителями ложной экзотики.
В австралийской и новозеландской литературе нередко встречается слово swag. Это соответствует русской скатке, только вместо шинели скатано и надевается через плечо одеяло, а в него закатаны, завернуты еще кое-какие нехитрые пожитки. Просто и понятно, сразу рождается зрительный образ: вот с такой скаткой через плечо, как по старой Руси с котомкой за плечами, бродят по стране в поисках работы сезонники-стригали и всякий иной не оседлый люд. Swagman, то есть человек со «свэгом», – это чаще всего именно сезонник, а подчас и прямой бродяга, перекати-поле.
Так или вроде этого и надо переводить. Однако формалисты упорно, наперекор всем доводам и уговорам вставляют «свэги» и «свэгменов» в русский текст, загромождают книгу сносками и примечаниями.
Окончание «мен» в составных словах, как правило, вообще не нужно, ведь английское man – это человек, и куда лучше сказать полицейский, чем полисмен. Но одни об этом просто не задумываются, а другие полагают, будто так «колоритнее», забывая, что переводная книга должна все же стать явлением русской литературы, должна читаться так, как будто она написана по-русски, а не на каком-то особом гибридном языке.
Вспоминается: в начале века Игорь Северянин (а он ведь славился словесными изысками и нововведениями) вложил в уста влюбленной женщины такое:
Нельзя ли по морю, шоффэр? А на звезду?
Так и писалось тогда на французский манер это новое, редкостное слово. Минули десятилетия, шофер давно потерял всякий привкус изысканности, понемногу его заменяет водитель – простое и ясное слово чисто русского строя.
И стоило послушать, как в наши дни водитель такси, просидевший сорок лет за баранкой, брезгливо рассказывал: «Теперь всякий мальчишка – хоть не безусый, а бородатый да гривастый, мода такая – не обратится к тебе по-людски, а все шеф да шеф. И откуда они только набираются…»
В самом деле, откуда? Из кино? Из книг? Понаслышке от приятелей, побывавших за границей, от туристов?
Мальчишке, может, и невдомек, что не все стоит перенимать и не всем щеголять. Но в сотый раз спросим себя: кто же должен прививать ему вкус, чувство меры, бережное отношение к родному языку? А заодно – и уважительное отношение к человеку, с которым разговариваешь?
И кто будет прививать работнику слова, говорящему и пишущему, уважение к языку, на котором мы все говорим с колыбели, на котором обращаемся к читателю? Кто, если не мы сами – литераторы, редакторы, учителя?
Когда-то Ильф и Петров живо изобразили одноэтажную Америку и своего проводника по ней, его кар и неизменный возглас «Шурли!». Но в наши дни поездки за рубеж не редкость. И каждый пишущий спешит украсить статью, очерк, путевые заметки, роман новыми штрихами «местного колорита». На русской странице уже чуть не половина слов – чужие. Начинает рябить в глазах.
Зачем в придачу к США, Америке, Соединенным Штатам (подчеркиваю – не в устах «модернового» стиляги, просто в заметках хорошего писателя) непереведенное Юнайтед Стейтс?
В семье двое детей – бой энд гёрл. Почему не сын и дочь, мальчик и девочка? Для «колорита» хватило бы уже известных кока-колы, джина, виски – так нет же: люди ужинают жареными чикенз, покупают «бутылочки с джинжер эль», потягивают оранджус. Писавшийся у нас когда-то на французский манер оранжад давным-давно уступил место апельсиновому соку – зачем же теперь его переводить на английский?
Зачем читателю спотыкаться о джинжер эль, да еще почему-то несклоняемый?
Конец 1971 года. В Нью-Йорке – митинг сторонников мира. По словам журналиста, оратор призывает: «Все, кто требует… немедленного прекращения войны, кричите „Ай“!».
– Ай! – мощно ответил зал.
– Ну, а те, кто хочет победы во Вьетнаме, кричите «Ней»! – Гробовое молчание».
Что это значит? По смыслу читатель угадает: да и нет. Но сперва его наверняка смутит это «ай». Оно не похоже даже на знакомое многим «йес». А у нас ай – вскрик боли, испуга.
В газетном очерке четырежды введена сабурбия – спрашивается, чем автору очерка не угодил пригород? Тут же четырежды басинг с пояснением в скобках: «от слова bus – автобус». Без счета – десегрегированная школа и еще многое. Даже не поймешь, на каком языке это написано! Все это можно передать по-русски: совместная школа, совместное обучение белых и черных, школьные автобусы и «битва» за них.
А уж с сабурбиями надо воевать без пощады, не то скоро нам придется читать по-русски с помощью английского словаря!
Обязан ли каждый читатель знать, что такое тенцент, тьютор, инициация, блэк-аут? Кстати, их нет в обычных словарях русского языка: ни в многотомном академическом, ни даже в словаре новых слов. И все же в одном переводе почтенный профессор вспоминает юность, однокашников – и… тьютора (почему бы не по-русски – наставника, учителя? ). У другого переводчика в хорошем романе – «инициация перед путешествием», а человек просто готовится к путешествию, ждет его, предвкушает.
«У меня наступил блэк-аут»! И это даже не с английского, это Ст.Лем! A blak-out здесь значит – я потерял сознание, у меня потемнело (помутилось) в глазах.
Зачем писать, не переводя: «честный серв» (по смыслу раб, слуга, в других случаях – приспешник, прихлебатель, а то и подхалим)?
Зачем в повести (не в учебнике географии!) раз десять – эстуарий, отчего не устье реки?
Зачем нужен трен жизни вместо образ? Может быть, это ирония? Ну, а отленчевались? Тут уже иронии нет и в помине, так почему бы не позавтракали, пообедали, перекусили?
Зачем загадывать читателю загадки? Вот некто «присел на корточках у фондю, в которой что-то шипит». Что за штука этот урод «фондю» и с чем его едят? Во французско-русском словаре такого не нашлось, в «Ларуссе» это – изысканное, хотя и скороспелое блюдо из сыра со специями. Но не обязательно же нам разбираться во всех тонкостях кухни всех стран. И не лазить же по словарям не одного – нескольких языков, если у того же автора на другой странице едят «суп и стейк»! И зачем кокетничать стейком, если у нас уже давно «прижился» бифштекс?
Многим, особенно в портовых городах, уже знакомо словечко «бич» – оставшийся на берегу моряк (чаще – ленивый, негодный, спившийся). Но обязан ли читатель или зритель телевидения знать, что такое бич-бой (видимо, служитель на пляже)?
Не странный ли адрес – «Лавандовый суип»? Похоже на суп. А не лучше ли перевести – Лавандовая аллея?
В уважаемой газете, которая часто выступает в защиту языка, на тех же страницах появляется: «Ни одна „суперстар“ экрана не в состоянии больше собрать такую аудиторию, как «шоустар»…»Есть же у нас слово звезда, есть даже фестиваль «Московские звезды»! На тех же страницах бьет в глаза крупно набранный заголовок: «Последняя суперстар» (уже без кавычек) с подзаголовком «в объективах массмедия…». Что это, автор хотел пококетничать тем, как по-свойски он себя чувствует в стихии наимоднейших зарубежных словечек? Но не каждый читатель обучался английскому, может, он, бедняга, учил немецкий или французский…
