Виктор Шкловский - Повести о прозе. Размышления и разборы
«— Человек, — сказал Гарри Морган очень медленно, — не имеет, не может, никак нельзя, некуда. — Он остановился».
Собравшись с силами, он говорит яснее:
«— Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. — Он остановился. — Что бы ни было, человек один не может ни черта».
В сознании, как камни фундамента, лежат слова: не имеет — не может — никак нельзя — некуда.
Слово «человек» появляется, окруженное отрицаниями.
Старый реализм прошел с миром, который он отражает этими многими «не».
Отрицание — судьба не только Гарри Моргана. Одиночество, смерть, забвение — общий путь героев книг замечательного писателя.
Жена Гарри Моргана говорит в конце повести: «В этой проклятой жизни все узнаешь. Кажется, я уже начинаю узнавать. Просто внутри все умирает, и тогда все очень легко. Становишься мертвая, такая, как большинство людей почти всю жизнь. Наверно, так и нужно. Наверно, такой и нужно быть. Что же, у меня хорошее начало, если это нужно. Я думаю, так оно и есть. Я думаю, этим кончится. Ну что ж. У меня хорошее начало. Я ушла дальше всех».
Повесть кончается описанием идущего вдали танкера, который огибает «риф с запада, чтобы не расходовать лишнего топлива в ходе против течения».
Это последние слова произведения. Если бы повесть кончилась пейзажем, то можно было бы сказать, что писатель отпустил читателя в мир, в природу, но он кончает повесть тем, что деловое беспокойство чужих, не включенных в это им показанное человеческое страдание людей, бессмысленно продолжается.
Великан с головой пророка, воин Хемингуэй ходит по миру, как зверь по клетке с сетчатыми, прозрачными, очень упругими и непреодолимыми стенами.
Можно бросаться на стену, но она мягко отбрасывает.
Человек отделен от мира непреодолимой прозрачной и призрачной сеткой.
Не призрачны только невзгоды, дождь, под которым можно сжаться. Остаются только редкие вспышки храбрости и сознание, разрезанное на ломти.
2В 1952 году Хемингуэй издал повесть «Старик и море». Писатель вернулся к морю, которое он так любил, к рыбам, которых он умеет ловить.
В океане есть даже рыба, которая носит имя Хемингуэя: он открыл одну из разновидностей рыб и написал свое имя, таким образом, не только в литературе, но и в зоологии. Рыба названа «Neomarinthae Hemingwayi».
Герой Хемингуэя постарел, он старше самого Хемингуэя.
Старик не раздавлен жизнью: во сне он видит львов, и тогда, когда после многих страданий, описанных в повести, старик утратил свою добычу, все кончается словами: «Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы».
Старик один плывет в море. Одиночество достигло абсолюта: мальчик остался на берегу, старик один на широкой груди моря. Одинокий, обожженный солнцем, голодный, он борется с громадной рыбой.
Борьба человека с природой дана в кристаллически чистом виде; человек показан совершенно одиноким, хотя с природой борется не человек, а человечество.
Человек не может быть совсем один.
Старик Хемингуэя разговаривает с собственными своими руками и со своей головой.
«Старик осторожно взял бечевку, стараясь, чтобы она не попала ни в один из свежих порезов, и переместил вес тела таким образом, чтобы и левую руку тоже опустить в воду через другой борт лодки.
— Для такого ничтожества, как ты, ты вела себя неплохо, — сказал он левой руке. — Но была минута, когда ты меня чуть не подвела».
Идет долгая борьба с рыбой и короткие разговоры старика со своими последними союзниками.
«Тяните! — приказывал он своим рукам. — Держите меня, ноги! Послужи мне еще, голова! Послужи мне. Ты ведь никогда меня не подводила».
Хемингуэй передает могучему старику свое ощущение мира, свой опыт человека, который видит, как люди, овладевая, убивают.
Звезды и солнце тоже становятся объектами охоты и убийств.
Старик говорит в пустом море, борясь с исполинской рыбой — она длиннее лодки на два фута.
Он не против чудовища: «— Рыба — она тоже мне друг, — сказал он. — Я никогда не видел такой рыбы и не слышал, что такие бывают. Но я должен ее убить. Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды!
«Представь себе: человек что ни день пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну, а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло», — подумал он».
3В раздробленном, не забывающем о своих границах, мятущемся и бесперспективном мире живут многие писатели за рубежом.
Иногда они вырываются из этого мира, но ехать надо далеко — в Африку, в море или на войну, остающуюся чужой, но в ней шум смерти заглушает шум внутренней неполадки. Иногда же они сами начинают записывать «помехи» восприятия мира.
Вот на улице сидит воробей. Ему холодно. Он присел на лапы, чтобы согреть свои тонкие пальцы. Он ерошится. Все это — попытки маленького теплокровного организма сохранить свой строй среди изменяющегося мира. Это борьба за свою жизнь. Но если описать воробья без мороза, без погоды, без весны, без коротких полетов с дерева на землю и обратно, то получится замкнутый мир, мир более тесный, чем мир воробья. Получится мир мокрицы.
Мир дается скрипом раздавленной души. Регистрирующий аппарат — сознание — познает не окружающее, а шум внутренних неполадок.
Вот почему так настойчиво советские писатели говорят о социалистическом реализме, о познании своего близкого, но положенного на карту всего мира, о литературе, направленной на будущее, учитывающей дорогу человеческих усилий, знающей нетщетность труда..
Тот путь, который привел Хемингуэя к славе и одиночеству, — путь не единственный. Есть другие дороги и выходы — главные и труднодоступные, хотя и проходимые.
Писатель через многие промежуточные связи или прямо связан с человеческой культурой, с борьбой человечества за познание и ощущение мира.
Хемингуэй говорил про каторгу Достоевского: «Писатель закаляется в несправедливости, как закаляется меч» («Зеленые холмы Африки»).
Хемингуэй видел много несправедливости и был хорошо закален.
Знает Хемингуэй и Льва Толстого, но частично.
В той же книге он пишет: «Было жарко карабкаться по песчаному склону ущелья, и я был счастлив, когда лег на спину в тени деревьев и принялся за „Севастопольские рассказы“ Толстого».
Что получает писатель от писателя?
Не образцы: так называемая теория заимствования создана людьми, для которых горы книг заслонили дороги мира.
Хемингуэй горы и море видал; он учится у других писателей методам исследования.
Толстой его научил многому.
Учился он и у Тургенева, у Манна, Стендаля.
«У меня все еще была севастопольская книжка Толстого, и в том же томе я читал повесть, которая называется „Казаки“ и которая была превосходна. В ней была летняя жара, комары, чувство леса в различную пору года, и эта река, через которую верхами переправлялись татары, и я жил в этой России опять.
Я думал, насколько реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, так же реальна, как любое другое место, как Мичиган, или прерии к северу от города, или лес вокруг фермы Эванса, — я знал, что жил там благодаря Тургеневу, так же, как я бывал в семье Будденброков, как лазал в окно в «Красном и черном»…»
Чему же научился Хемингуэй у Толстого и у всей русской литературы?
Он не научился забывать себя.
Тяжело ходить, если к ноге твоей приковано ядро. Если даже разобьешь цепь, то в походке останется манера подтягивать ногу, чертя длинные полосы по дорожной пыли.
Надо жить для себя, но нельзя все время думать о себе.
Хемингуэй — пленник жизни и пленник самого себя. Для того чтобы получить иллюзию свободы и уйти от пепла ощущений, от пожарища жизни, он уходит в море, в горы, в зеленые холмы Африки.
Эти места кажутся живыми, потому что они очень удалены.
Но ведь можно жить иначе, даже в путешествии.
Толстой в одном наброске (не опубликованном при его жизни), описывая переход через Альпы, объясняет, для чего он взял с собой мальчика в дорогу.
Он взял с собой слабого для того, чтобы не думать о себе. Объясняет он это, как мы уже видели, так: «Я убежден, что в человека вложена бесконечная не только моральная, но даже физическая бесконечная сила, но вместе с тем на эту силу положен ужасный тормоз — любовь к себе, или скорее память о себе, которая производит бессилие. Но как только человек вырвется из этого тормоза, он получает всемогущество. Хотелось бы мне сказать, что лучшее средство вырваться есть любовь к другим, но к несчастью это было бы несправедливо. Всемогущество есть бессознательность, бессилие — память о себе. Спасаться от этой памяти о себе можно посредством любви к другим, посредством сна, пьянства, труда и т. д., но вся жизнь людей проходит в искании этого забвения. — Отчего происходит сила ясновидящих, лунатиков, горячечных или людей, находящихся под влиянием страсти? Матерей, людей и животных, защищающих своих детей? Отчего вы не в состоянии произнести правильно слова, ежели вы только будете думать о том, как бы его произнести правильно? Отчего самое ужасное наказание, которое выдумали люди, есть — вечное заточение?»[326]
