Прощай, грусть! 12 уроков счастья из французской литературы - Вив Гроскоп
Думаю, с Прустом вы имеете право читать избирательно, потому что к сюжету он подходит довольно нетрадиционно. Не вдаваясь в детали, скажу: вы ничего не упустите. В романе нет ни настоящего сюжета, ни настоящего финала, да и сам роман Пруст так и не дописал, поэтому можно утверждать, что он, возможно, и вовсе не хотел, чтобы его опубликовали в таком виде. Нет, на самом деле стоит прочесть именно первый и последний тома, потому что благодаря этому вы останетесь влюбленным в Пруста, заинтригованным им и поистине завороженным, не страдая от осознания, что он захватил всю вашу жизнь. А если вы думаете: «Это позорно. Все должны прочесть роман целиком» (хотя сами этого не сделали) – то, прошу, не забывайте, что я передаю вам совет, адресованный студентам Кембриджского университета, посвятивших свою жизнь изучению французского языка и свободно им владеющих. Я просто пытаюсь подтолкнуть как можно больше людей, которые не стали бы читать Пруста, прочесть из него хоть немного.
Если же вы и слышать не хотите о том, чтобы вообще браться за этот роман, позвольте мне попытаться совершить невозможное и пересказать À La Recherche в пяти предложениях. Первые сорок страниц рассказчик вспоминает, как он лежал и ждал, когда его мама придет поцеловать его на ночь. На этих сорока страницах (а еще, но уже гораздо подробнее, в последующих семи томах романа) у него перед глазами проходят пятьдесят лет его жизни, пропущенные сквозь его память. Эта жизнь полна друзей, близких, знакомых аристократов, несчастных романов и неожиданных воспоминаний о смоченных в чае пирожных. Сначала рассказчик переживает, что невозможно вернуть ушедшее время, но к концу понимает, что время живет в нашем бессознательном. Кажется, я уложилась в четыре предложения. Мало? Возможно. Но, оказывается, вполне выполнимо. Я бы сказала, что Пруст – это занятие, целый опыт. Его сочинения сродни медитации: чтобы понять их, нужно в них погрузиться.
Это уникальная черта Пруста: его невозможно читать так, как кого-либо или что-либо еще. Репутация Пруста превратила его в сверхписателя. Романтический, неопределенный, импрессионистский характер его сочинений делает их в высшей мере французскими. Но при этом Пруст оказывается еще и писателем для писателей (многие из них его обожают) и писательским идеалом XX века: эксцентричным, взбалмошным гением. Даже если вы совсем мало знаете о Прусте, вам наверняка известно, что он редко вставал с постели, за тринадцать лет написал роман из семи томов и внешне напоминал карикатуру на писателя начала XX века. Скорбный вид. Локон, упавший на лоб. Подкрученные усы. Его легко запомнить и легко представить.
Феномен Пруста также вмещает в себя две идеи, которые приобрели огромную важность во второй половине XX века. Во-первых, Пруст – писатель, который более всего ассоциируется с почти кинематографическим или фотографическим воплощением детства и памяти, особенно через образ мадленки. Достаточно сказать «мадленка» – и некоторое количество людей, не говорящих по-французски, поймет, что речь идет о Прусте. При этом они могут даже не знать, как выглядит мадленка – маленькое, очень ароматное бисквитное пирожное, напоминающее закрытую ракушку. Во-вторых, что тоже важно, Пруст, пожалуй, стал первым в XX веке заметным писателем с мировым именем, который хотя и не был (и в то время не мог быть) открытым гомосексуалом, но его гомосексуальность ни для кого не была тайной. В его книгах множество гомосексуальных и бисексуальных героев. Мне не хочется делать пошлые заявления вроде «Пруст – кумир геев», но, в сущности, так и есть, даже если бы ему самому такое определение и не понравилось.
Еще он кумир гиков. По его неспособности до пятого тома сообщить читателю, как зовут рассказчика, а затем лишь весьма неохотно и неопределенно намекнуть, каким могло бы быть его имя, вы уже наверняка догадались: Пруст – из тех писателей (вроде Набокова и Джойса), что привлекают внимание людей, которых мой восьмилетний сын назвал бы «умниками», а также становятся для них объектами поклонения и пристального изучения. Я могу прочесть наизусть несколько стихотворений Бодлера, особенно если вовремя подливать мне сансер, но Пруст… Он меня пугает. Пожалуй, он тот писатель, который стоит выше остальных и прямо притягивает людей, желающих выпендриться и показать, что им совсем не в тягость прочесть книгу, растянувшуюся на целых семь томов.
Но Пруст привлекателен и тем, что в нем сосуществуют две фигуры. Есть Пруст, принадлежащий «умникам». Писатель для писателей. Нет, даже так: писатель для литературных критиков. Это тот Пруст, чьи метафоры и смыслы можно без конца изучать по его корреспонденции и многим миллионам написанных им слов. Но есть и другой Пруст, которого я считаю своим (по-моему, это вполне в прустовском духе, поэтому я не откажусь от такого определения), и он просто хочет весь день не вставать с постели, предаваясь грезам о мадленках. Этот Пруст доступен каждому. Этого Пруста можно – о ужас! – читать по диагонали, перечитывая заново понравившиеся абзацы и опуская остальные. Неужели я говорю всерьез? Разве это не кощунство? Да, возможно. Но я останусь при своем мнении. Кое-кто даже скажет, что это не только единственный реалистичный способ читать Пруста, но и тот, который предпочел бы и сам писатель. Есть мнение, что Пруста вовсе надо не читать, а лишь перечитывать: недостаточно прочесть его однажды и сказать, что он уже прочитан. К нему нужно подступаться несколько раз. Это подобно прослушиванию музыкального произведения: невозможно услышать его однажды и остановиться. К нему возвращаешься снова и снова, в нем слышишь вещи,
