Корней Чуковский - Живой как жизнь

Но изображать его безоглядным приверженцем «западной» лексики тоже никак невозможно.

То была бы еще худшая ложь, так как при всем своем тяготении к интернациональным словам, без которых было бы немыслимо приобщение нашей молодой демократии к передовым идеям европейской культуры, Белинский любовно и бережно охранял русский язык от чуждых народному вкусу заимствований.

В его проникновенной лингвистике, разработанной им с изумительной тонкостью и представляющей собой стройную систему идей, больше всего поражает то «единство противоположностей», единство двух, казалось бы, несовместимых тенденций, которое и составляет самое существо его диалектической мысли.

Никакой односторонней ограниченности в своих трудах по русской филологии Белинский никогда не допускал.

Для нас потому-то и ценно широкое гостеприимство, оказанное им иностранным словам, что сам-то он был по своему душевному складу одним из «самых русских людей», каких только знала история нашей словесности. Недаром Тургенев, вспоминая о нем, так сильно подчеркивает в нем эту черту.

«Вся его повадка, — сообщает Тургенев, — была чисто русская, московская... Он всем существом своим стоял близко к сердцевине своего народа. Да, он чувствовал русскую суть, как никто... Ни у кого ухо не было более чутко; никто не ощущал более живо гармонию и красоту нашего языка».

Далее Тургенев говорит о той «русской струе», которая била во всем существе знаменитого критика, о том, как велико было в нем «понимание и чутье всего русского», и затем через несколько страниц повторяет опять и опять, что Белинский был «вполне русский человек», что «благо родины, ее величие, ее слава возбуждали в его сердце глубокие и сильные отзывы».

Все это да послужит уроком нашим современным пуристам, которые даже в самом умеренном тяготении к иностранным словам видят чуть ли не измену России и в сердечной простоте полагают, что русский патриотизм несовместим с усыновлением иностранных речений.

Кроме того, мы должны постоянно учитывать, к какому читателю обращена та или иная литературная речь, каков его умственный уровень, какова степень его развития, образования, начитанности.

Этим — в значительной степени — решается вопрос о допустимости чужеязычных речений в ту или иную эпоху.

Петрашевский, Белинский и Герцен (в 40-х годах XIX века) обращались исключительно к интеллигенции: к разночинной молодежи, к передовым дворянам, студентам, офицерам, чиновникам. Мечтая о тех временах, когда мужик

Белинского и ГоголяС базара понесет,

Некрасов хорошо понимал, что это «желанное времечко» наступит еще очень не скоро. Да и Белинский в самых своих дерзновенных мечтах, конечно, не смел и надеяться, что ему выпадет счастье обращаться непосредственно к народу.

«Язык что одежда», — говорит некий английский лингвист. И действительно, на лыжах не ходят во фраке. Никто не явится в бальную залу, облачившись в замусоленную куртку, которая вполне хороша для черной работы в саду.

Из чего опять-таки следует, что мы никогда не имеем права судить о ценности того или иного слова, того или иного оборота чохом, вне связи с другими элементами данного текста. Очень верно сказано об этом у Пушкина:

«Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

Люди же, лишенные вкуса и языкового чутья, всегда воображают, что об отдельных словах они во всех случаях могут судить независимо от той роли, которую эти слова призваны играть в данном тексте. Им кажется, например, что борьба за чистоту языка заключается в «безотчетном отвержении» всех иностранных речений только за то, что они иностранные.

Поневоле вспоминаются слова Эм. Казакевича:

«Нет вещи более противоречивой и коварной, если цитирующий не способен учитывать переменчивость времен, когда та или иная цитата появлялась на свет божий... Цитата! Каких только бед способна ты наделать в качестве орудия догматического ума».

Итак, никто из нас не может сказать, что он за эти слова или против. В иных случаях за, в иных случаях против. Нельзя же не учитывать контекста. Все зависит от того, где, когда, при каких обстоятельствах и с каким собеседником ведется наш литературный разговор.

Конечно, я не говорю о невеждах, употребляющих иностранные слова невпопад, наобум, без толку, без всякой нужды. Они достойны осмеяния и презрения, но принимать их в расчет невозможно. На наши суждения об иностранных словах не могут же воздействовать вот такие уродства:

— Мне ставят симфоническую клизму.

— Собрали конвульсию из трех докторов.

— Весь мой гармонизм испорчен.

Эти выражения, подслушанные в одной из московских больниц среди малокультурных пациентов, все же кажутся мне более простительными, чем те, которые еще очень недавно бытовали в более интеллигентных кругах:

— Товарищ Иванов с апогеем рассказывал.

— Он говорил с экспромта.

— Он абстрагировался от комсомольской среды.

— С тех пор как я стал работать, клуб доведен до высшего вакуума.

— Не фигурируйте документами!

— Я ее не трогаю, а она меня игнорирует и игнорирует.

И даже:

— У нее, знаете, муж аллигатор с большим стажем (вместо ирригатор).

— Я в этом вопросе не Копенгаген.

— Наши люди добились освоения косметического пространства.

Речь, конечно, идет не об этих анекдотических неучах, достойных наследниках того депутата, который оскандалился со словом будировать. Здесь мы говорим о подлинно культурных, образованных людях, об их праве широко и свободно пользоваться всеми ресурсами своего языка в зависимости от обстоятельства места и времени.

«Так, слово аналогия, — говорит лингвист Б. Н. Головин, — употребляется на законных основаниях в науке, но плохо, если мы введем его в такую, например, фразу: „Квартира Ивана Ивановича имеет аналогию с квартирой Петра Петровича...“ Едва ли кому придет в голову сказать: „Голос Пети вибрировал от волнения“, хотя в некоторых областях науки и техники слова вибрация, вибрировать необходимы.

Так вопрос о лексических нормах употребления иноязычных слов связывается с вопросом о стилистических нормах их использования, то есть с вопросом о том, в каком именно стиле литературного языка целесообразно и нужно применить тот или иной „варваризм“».

Об этом очень верно сказано Алексеем Толстым:

«...Известный процент иностранных слов врастает в язык. И в каждом случае инстинкт художника должен определить эту меру иностранных слов, их необходимость. Лучше говорить лифт, чем самоподымальщик».

Те читатели, которые хоть отчасти знакомы с моими работами по истории и теории словесности, не могли (надеюсь) не заметить, что ни одной своей статьи я никогда не загружал тяжеловесным балластом профессорской псевдоучености.

Каковы бы ни были недостатки этих работ, в них во всех — свободное дыхание, простой разговорный язык. Да и в качестве сочинителя детских стихов я по самой своей профессии тяготею к пуризму.

Но сильнейшее негодование вызывают во мне те разжигатели узколобого национального чванства, тартюфы обоего пола, которые, играя на патриотических чувствах читателя, упорно внушают ему при помощи подтасовки цитат, будто вся беда русского языка в иностранщине, все наши великие люди во всякое время, всегда питали к ней одну только ненависть.

Даже Петра I, насаждавшего в России такие слова, как баталия, виктория, фортеция, политес, ассамблея, трактамент, коллегиум, экзерциция, акциденция, империум и проч., даже его изображают они суровым врагом этой лексики.

Для такого искажения истины у этих ловкачей есть испытанный способ. Они приводят, например, вот такую цитату из письма Петра I к его послу Рудаковскому: «Впредь тебе реляции свои к нам писать всероссийским языком, не употребляя иностранных терминов».

Но при этом скрывают от читательской массы, что сам-то Петр (великолепно владевший образной и гибкой русской речью) всемерно способствовал вторжению в государственный официально-правительственный, административный язык таких иностранных слов, как полицеймейстер, герольдмейстер, актуариус, архивариус, маклер, администратор, асессор, негоциация, конфирмация, апробация, дисперация, конфискация и т.д., и т.д.

Скрывают они также и то, что существует изданный Академией наук «Словарь иностранных слов, вошедших в русский язык в эпоху Петра Великого» и что таких слов насчитывается там более трех тысяч! Более трех тысяч слов, взятых у англичан, у голландцев, у итальянцев, у французов, у немцев! Причем самое видное место занимают здесь слова чиновничьи, морские, военные, то есть введенные в русскую речь именно по инициативе Петра. В числе этих слов было немало таких, которые остались в языке навсегда: шторм, фрегат, транспорт, рекрут, сенат, офицер, матрос, конвой, шкипер, шканцы, циркуляр, церемония, фискал, триумф и т.д.