Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации

В надсоновской тональности выдержано и стихотворение Мережковского «Смерть Надсона», прочитанное на литературном вечере памяти поэта 27 февраля 1887 г.[1657]

Письма Мережковского к Надсону – в тех случаях, когда они не касаются сугубо деловых вопросов – навеяны теми же темами и настроениями, которые пронизывают поэтическое творчество обоих корреспондентов. Трудно сказать, какова мера подлинности в тех признаниях, которыми наполнены письма Мережковского, и нет ли за словами выпускника-гимназиста, а затем студента Петербургского университета неосознанного, может быть, стремления свои жизненные восприятия и переживания переосмыслять «по-надсоновски». Возможно, что неизбывно минорное мироощущение Надсона, тяготившегося вынужденной военной службой в Кронштадте, постоянно страдавшего от душевных и телесных недугов, побуждало и Мережковского строить свои послания в соответствующем регистре. Однако уже в этих ранних письмах (а более ранних писем Мережковского, видимо, не сохранилось) нетрудно заметить обрисовывающиеся контуры того крупного писателя и мыслителя, каким он сформируется десятилетием спустя, – в восторгах перед красотой южной природы (предвосхищающих будущие откровения Мережковского о «языческой» полноте земного бытия), в преклонении перед творчеством Эдгара По – признанного предтечи символизма, в ощущении «благодатного присутствия Бога», которое с годами станет у Мережковского сильнейшим из всех ощущений. У Мережковского впереди были еще десятилетия, в течение которых ему удалось полностью реализовать творческий потенциал своей личности; Надсону же судьба подарила всего 24 года жизни – и как знать, может быть, оставшегося навечно молодым юношу-поэта сменил бы зрелый мастер с иным литературным обликом, в соотношении с которым известные всем «восьмидесятнические» стихотворения воспринимались бы лишь как juvenilia. И у Надсона было немало проблесков того, что никак не вмещается в «надсоновщину», что говорило о возможности преодоления той однотонности, которая отличает большинство его произведений; достаточно привести хотя бы один из его стихотворных набросков, оставшихся в рукописи и впервые опубликованных лишь в наши дни:

Дураки, дураки, дураки без числа,Всех родов, величин и сортов,Точно всех их судьба на заказ создала,Взяв казенный подряд дураков.

Если б был бы я царь, я б построил им дом,И открыл в нем дурацкий музей,Разместивши их всех по чинам за стекломВ назиданье державе моей.[1658]

Переписка Мережковского и Надсона сохранилась не целиком. Известны два письма Надсона к Мережковскому (1883), впервые опубликованные последним в журнале «Новый Путь» (1903. № 4) и затем воспроизведенные по этой публикации в Полном собрании сочинений Надсона (1917) под редакцией М. В. Ватсон. Отвечая на запрос М. В. Ватсон о надсоновских письмах, Мережковский сообщал ей 17 апреля 1887 г.: «Искал, рылся в бумагах, но ничего кроме незначительных записок не нашел. Нашел одно большое письмо, – но его я целиком не дам по личным соображениям. <… > моя переписка с Сем<еном> Яков<левичем> была очень ограничена: мы оба питали отвращение к этого рода обмену мыслей»[1659]. В архиве М. В. Ватсон в Пушкинском Доме сохранились 11 писем Мережковского к Надсону (ИРЛИ. Ф. 402. Оп. 4. Ед. хр. 63). В настоящую публикацию включены 8 из них, не печатаются небольшая недатированная записка и два недатированных письма (1884 г.), посвященные деловым хлопотам.

Уже давно, Семен Яковлевич, ожидаю Вашего посещения или письма; давно собирался я сам писать Вам, но все откладывал, будучи весьма занят и надеясь видеть Вас у себя. Между тем ни Вас, ни письма от Вас нет, как нет. Вы знаете, Семен Яковлевич, как бесцветна и уныла моя жизнь, Вы знаете, как я дорожу возможностью хотя на минуту отвести душу в дружественной, искренней беседе. Ваше посещение дало бы мне именно такую светлую, отрадную минуту. Что Вы поделываете, как себя чувствуете, здоровы ли, что написали, отчего не подадите мне весточку о себе?

Что касается меня, то нужно сказать, что я в последнее время грущу, как никогда. У меня бывают какие-то припадки малодушного отчаяния. Я спрашиваю себя иногда, суждено ли мне когда-нибудь распутать или разорвать всю эту паутину мелких, постыдных, бесчисленных и бессмысленных терзаний.

Положительно я делаюсь пессимистом. Вы в этом убедитесь уже по одному факту, который привожу здесь, чтобы самого себя наказать. Дело в том, что мне иногда против воли кажется, что Вы позабудете то, что было сказано на последней нашей беседе. Может быть, эта мысль зла и неверна. Я бы даже очень желал, чтобы она такою оказалась. Но во всяком случае я не мог и не должен был о ней молчать, оставаясь до конца верным принципу откровенности и прямоты, при которых только и возможны, как мне кажется, все честные и прочные связи духа. Если мои опасенья ошибочны, простите мне и забудьте их: они были вызваны таким тяжелым настроением, что решительно не отвечаю за их строгую объективность и беспристрастие. Чтобы с этим покончить, признаюсь Вам, чем я обосновывал свою мысль. Вы самостоятельны – так думалось мне, – Вам открыты все поприща борьбы с пороком, Вы не связаны, как я, по рукам и ногам, Вы можете каждую минуту встретить женщину, которую полюбите глубокой, целительной любовью, – и тогда Вы спасены. А спасенье и забвенье идут рука об руку, Вы будете счастливы, перед Вами откроется целый мир, новый таинственный мир. Не говорите упрямо «нет»; такие неожиданные открытия – очень возможная вещь в 20 лет. И тогда-то – казалось мне – должны Вы забыть наивного мальчика, протянувшего Вам слабую руку, Вы вправе даже его забыть, как докучный и печальный призрак ненавистного прошлого.

Надеюсь и верю, что этого не будет.

Вы, может быть, меня спросите, почему я дошел до такого пессимизма. Увы! причин слишком много. Главную из них Вы знаете. Она теперь сделалась еще мучительнее, потому что я убедился, что по крайней мере в настоящую минуту мне невозможно бороться с пороком. Не то, чтобы сил не хватало; но они скованы самым по-видимому ничтожным, на самом деле непреодолимым препятствием. Когда я спросил совета у товарища, тот обещал все устроить. Но ничего не устроил, потому что нельзя… Если увидимся, объясню Вам все это подробнее. В письме все равно не скажешь и десятой части того, что хотелось бы сказать. Если можете вырваться на несколько часов, – приезжайте. Мой забытый, темный уголок примет Вас как дорогого, желанного гостя. Если не можете приехать, пишите по крайней мере, а если и писать лень, то изредка вспоминайте

об искренне любящем Вас

Д. Мережковском.

P.S. Несмотря на всю гнусность своего существования, я не перестаю слагать вирши. – Только что был у Плещеева. Минуту у него про´был, сказал всего два слова. А ушел как будто утешенный. Чем именно, сам не знаю. Может быть, той атмосферой искреннего радушия, которая его окружает. Какое у него теплое и хорошее пожатие руки![1660]

Мне бы следовало уже давно отвечать Вам, Семен Яковлевич; но я не мог: когда получил Ваше письмо – заболел, так что к Плещееву идти с Вашими стихами не мог, а мне хотелось сказать Вам о них его мнение.[1661] Выздоровев, я был завален гимназической работой и решительно не мог урвать минуты, чтобы с Вами побеседовать. Так что Вы, вероятно, извините мне, что я не тотчас же отвечал. Прежде всего должен я Вас горячо поблагодарить за то утешение, которое доставило мне Ваше дорогое, милое письмо.[1662] Да, я теперь в Вас уверовал – беззаветно. Что бы со мною и с Вами ни произошло, я буду Вас всегда и всюду любить, хотя бы за последние строчки Вашего письма. Но, если Ваши личные отношения ко мне, выраженные в нем, меня так глубоко обрадовали, то так же глубоко меня огорчила одна мысль, высказанная Вами. Вы говорите, что не хватает у Вас энергии для борьбы с недугом, не хватает ее (я так понял) потому, что в глубине души Вашей таится сознание, что именно эти-то страдания этого недуга и возвышают Вас над толпой, что с прекращением их должна ослабеть таинственная сила, выдвинувшая Вас, что отсутствие страданий есть признак пошлости. Неужели эта мысль отнимает у Вас энергию? Если это так – я всеми силами души, всем существом отрицаю это чувство, эту мысль. Буду говорить откровенно: у меня самого часто ослабевает, почти потухает энергия, но никак не вследствие мысли, а вследствие страсти, бессмысленной и всемогущей страсти, которая одним дуновением своего пламенного урагана может разрушить самое сложное и хитрое здание логических умозаключений. Но только умолкнет страсть, ясный разум торжествует, сияет и указывает путь.[1663] Я ненавижу тогда свой недуг, потому что полюбить его, хотя бы за высокий трагизм, вносимый им в мою жизнь, – полюбить его значит отказаться от исцеления, от здоровой деятельности, от надежды принести пользу. Вы говорите, что Ваши страданья кажутся Вам святыми; они действительно святы, как веяния великие, незаслуженные и невознаграждаемые страдания. Но да будет проклят их источник, это Вы сами освятили свои страдания тем взглядом, которым Вы на них смотрите. Но вовсе не эти именно страдания возвысили Вас над толпою: как хотите, – они все же себялюбивы; я хочу этим сказать, что Вы все же страдаете только за себя и про себя. Таких страданий очень, очень много. Кто не страдает за себя: и всем любо говорить о них, а кто может, воспевает их; эти именно страдания единственно за себя и равняют с толпою (хотя сами по себе, для отдельной личности они все же благотворны), мне кажется, возвысить могут меня страдания, – страдания за других, к ним-то и нужно стремиться со всей энергией, как к счастию, для них-то и нужно в душе приготовить достойное святилище. Я для того буду бороться с своим недугом, чтобы освободить скованные им силы, которые нужно всецело употребить на истинно возвышающие страданья за других. Ведь Вы страдать никогда не перестанете, пока будете жить и действовать, но вопрос в том, как и для чего страдать. Мне кажется, лучше страдать за идею, за человечество, за добро, чем за случайные, минутные условия <?>, породившие роковой недуг. Вот ответ, возникающий у меня на Ваш вопрос: зачем? Впрочем, думается мне, – Вы также разрешили уже этот вопрос: не тот же ли ответ звучит в Ваших лучших песнях. И я верю, эти песни раздадутся еще громче, еще отраднее, когда Вы свергнете цепи недуга, чтобы принять, если нужно, стократ почетнейшие цепи мученика. Тогда вы будете новым поэтом. Мы все его ждем. И я знаю, Вы не обманете нашей надежды. С величайшим напряжением буду я следить за Вашим выздоровлением: потому что Вы предрешите мою собственную судьбу. Если Вы падете в борьбе, я отчаюсь за себя, если Вы победите, я воспряну духом, и одного Вашего призыва будет довольно, чтобы меня спасти. Я предчувствую, что мы оба будем спасены, если не разлучимся. Впрочем, если я даже погибну, я не перестану ни на минуту верить в ис<т>инность <?> того ответа, который я Вам только что дал. Мне бы хотелось, умирая, сказать: все-таки мир прекрасен, даже в этой глубочайшей бездне сомненья, позора и мук я чувствую благодатное присутствие Бога. Да, мир прекрасен: чтобы убедиться, стоит только посмотреть на вечные, яркие звезды там в небесах, или на столь же яркие буквы сияющего слова, начертанного в глубине моего сердца, таинственного слова: добро.[1664] Да, мир – прекрасен, и, конечно, одна из лучших вещей в нем – дружба, хотя откровенность, вызванная ею, и заставила меня в этом беспорядочном и необдуманном письме наговорить столько странного и туманного. Половина его, конечно, совершенно неудобопонятна, я Вам ее подробно объясню при свидании, которого ожидаю с величайшим нетерпением.